Госпожа Эшбахт побледнела и сжала вилку в руке, словно оружие. И заговорила так громко и пылко, как уже совсем господам не подобает:

– Во всяком случае, за женой господину приданое дали, помимо приданого имя знатное и родственников славных. А у иных ни имени славного, ни приданого, хоть плохого, ни благословения божьего.

Волков скорчил гримасу, увидав, как из дверей на кухню выглядывает прислуга, он уже руку поднял над тарелкой, думая так привлечь к себе внимание и остановить перепалку, да не тут-то было, уже сплелись две змеи в поединке, Бригитт уже кричала не хуже Элеоноры Августы:

– Ах да, конечно, и благословение есть, и имя, и приданое есть, но отчего-то мужа приходится к себе в спальню приказами гнать, как вчера было, сам-то не идет, в иной раз так и палку взять придется.

От такого госпожа Эшбахт рот открыла и не находила, что ответить.

«Ах, как это все глупо», – думал Волков и старался не смотреть на жену. А та как раз на него и смотрела, ища, кажется, его поддержки перед такими оскорблениями. Не найдя ее, вскочила, швырнула вилку об стол, так что та прочь улетела, звякая по полу, а Элеонора Августа пошла быстро к себе, кажется, в слезах. Бригитт же с лицом спокойным стала дальше есть завтрак, словно ничего и не случилось. И не замечая, как с кухни выглядывают любопытные дворовые дуры, которых за это Мария лупит тряпкой.

Волков надумал высказать свое неудовольствие Бригитт за то, что была она груба с его женой. Но… побоялся, что красавица обидится. Она и так с ним с утра не разговаривала. А ему очень не хотелось ссориться с госпожой Ланге. Ведь вчера, когда он лег спать в постель с женой, он даже думал, когда Элеонора Августа заснет, отправиться в покои огнегривой красавицы, чтобы хотя бы пожелать ей спокойной ночи. И поцеловать. Ему и вправду этого хотелось.

Может, он и не стал бы так уж волноваться о настроениях Бригитт и велел бы ей быть потише с женой, не случись у него совсем недавно разговора с фон Клаузевицем про Бригитт. Теперь он понимал, что не он один видит ее красоту, не одного его она привлекала своими рыжими волосами, удивительной статью и природной грацией, а еще глазами большими зелеными, как у кошки недоброй. Поэтому упрекать он ее за глупый бабий раздор не стал, и завтрак они заканчивали в полной тишине.

В этот день, чтобы не сидеть под одной крышей с двумя гарпиями, Волков поехал смотреть солдат, что пойдут на шествие. Солдатами и офицерами он остался доволен. Все тридцать стрелков, что были отобраны для шествия Рохой, Хилли и Вилли, оказались хороши. У всех одежда была чиста, панцири и шлемы начищены. У всех стрелков, и у аркебузиров, и у мушкетеров, по новой моде через плечо тянулась дорогая кожаная бандольера со свисающими с нее зарядными лядунгами-картушами. Люди Рене и Бертье тоже выглядели молодцами: ни рваных ботинок, ни грязных рукавов стеганок. Ну а уж про людей ротмистра Брюнхвальда и говорить не приходилось. Их алебарды сверкали на свету, даже и намека на ржавчину не было. Ни на кирасах, ни на шлемах, ни на наплечниках и поручах, даже захоти он, и то не нашел бы ни единого желтого пятнышка. Да, Карл Брюнхвальд был прекрасный офицер. Господа из выезда тоже приготовились, кони у всех хорошо кормлены и чищены, гривы и хвосты вычесаны и даже заплетены по рыцарской моде. Даже молодой Гренер, который был совсем не богат, и тот гляделся хорошо. Видно, взял одежду напрокат у товарищей. Все офицеры в бело-голубых шарфах. Все господа из выезда в бело-голубых сюрко. Все сержанты с бело-голубыми лентами-бандами на левом плече. Также выбрали три самых красивых штандарта. Один, конечно, тот, что подарил кавалеру архиепископ. Это был главный и просто роскошный стяг. Два других не столь хороши, но еще новы и смотрелись совсем неплохо.

Волков был от увиденного в хорошем расположении духа и совсем забыл про домашние распри. А когда смотр окончился и пришла пора возвращаться домой, то вспомнил. И как вспомнил, так напросился на обед к Рене, сказав ему, что соскучился по сестре и племянницам. И сестра, и племянницы были рады видеть дядю, и он просидел у них дома, пока на дворе не начало смеркаться. И лишь потом они с Максимилианом поехали домой.

А дома за ужином Волков сидел за столом только с женой, Бригитт не пришла. И после ужина жена, как и в прошлый вечер, просила его спать в ее покоях. Он так и сделал, хотя хотелось ему спать в другой постели.

Встали далеко до петухов, рассвет еще и не намечался, начали одеваться, завтракать. Служанки собирали госпожу в дорогу, с вечера ума не хватило приготовиться. Приходили господа офицеры с рапортами, говорили, что все готовы. А Волков поначалу не давал команды, думал вместе с ними поехать. Да какой там, жена совсем не готова, одно платье узко стало, она о том не ведала, на другом пятно, у третьего кружева не пришиты, кони в карету не впряжены. Мария впопыхах собирает в дорогу снедь. И ко всему этому нет никакой помощи от Бригитт – та уже собралась, вещи, платья, нижние юбки, еда и все другое, что надобно женщине, уже сложено в телегу. Там и перины, и одеяла, чтобы не мерзнуть в дальней дороге. И мерин уже в телегу впряжен, и возница ждет. И теперь она, одетая и причесанная, готовая к дороге, только шубу накинуть, с кривой улыбочкой смотрит, как Элеонора Августа, еще не причесанная, орет на девок домашних, которые не знают, где кружевной верх к ее платью.

Волков доспех еще не надел, только стеганку и кольчугу. В доспех он собирался облачиться перед городом, непосредственно перед шествием. В стеганке ему жарко в натопленной зале. Он сидел недовольный, смотрел на эту кутерьму, что творилась у него дома. Его жена бестолочь, к ведению хозяйства склонности никакой не имеет, это всем понятно, только зря ругает прислугу, то отдает, то отменяет приказание, порой сама не понимает, что ей нужно. Будь у него такой бестолковый офицер, так выгнал бы его сразу.

Кажется, его жена уже пережила боль от утраты любовника. И, кажется, смирилась с тем, что ей придется жить в ненавистном доме, ложась в постель с ненавистным человеком. И сейчас она была хоть и суетлива, хоть и глупа, но весьма бойка и слуг приводила в чувство и повиновение не хуже госпожи Ланге.

– Карл, – наконец велел Волков, – думаю, сборы еще продлятся, выступайте без меня, я вас догоню.

Брюнхвальд кивнул – он все понимал, – встал, вышел из дома на улицу. Он молодец, старая кираса начищена так, что иному зеркалу не уступит. Шлем под мышкой, меч на боку, весь собран, строг. Всегда хорош Карл Брюнхвальд, на него можно положиться.

Да, хорош, а вот госпожа Ланге кавалера раздражает. Кажется, ее забавляла вся та истеричная кутерьма с суетой и руганью, что устроила Элеонора Августа. И ведь слова не скажет, хотя знает, что кружева к платью после стирки лежат в большой корзине.

– Госпожа Ланге, – видя это, говорил Волков, – вы собираетесь ехать в карете госпожи Эшбахт?

– Куда уж мне, – с фальшивой покорностью отвечала Бригитт, – с меня и телеги довольно будет.

– Так не ждите нас, – сухо велел кавалер, – езжайте с ротмистром Брюнхвальдом.

– Как пожелаете, господин мой. – Она присела в низком книксене, после взяла шубку и пошла на двор.

Эта дрянь сказала «господин мой». Хотя в этом случае достаточно просто слова «господин». Слово «мой» в этой ситуации было не то чтобы фамильярным, скорее оно подчеркивало более высокий уровень отношений. Естественно, госпожа Эшбахт не могла этого не заметить. Она подняла глаза от платья, что рассматривала, поглядела в спину уходящей Бригитт, а потом и на господина Эшбахта, губы ее скривились. Взгляд жены словно обжег кавалера. И он понял: Элеонора Августа отошла от своего горя.

Он вздохнул. Он хотел выйти на улицу, потому что было ему жарко, но подумал, что жене почудится, что он пошел провожать Бригитт, и остался на месте. Так и сидел в своем кресле еще час, пока Элеонора Августа, урожденная фон Мален, а ныне госпожа фон Эшбахт, не оказалась готова ехать.