Я на цыпочках подкрался к выходу в зал. Ядовитый свет. Вдруг земля затряслась под ногами, дом содрогнулся до самого свода. Тетки прыгали через баллоны. Боже, как тряслись их телеса! Сиськи шлепали по пузу, как мешки с мукой, баллоны вспухали, как тесто на дрожжах. Хорошо еще, что прыгали домохозяйки вразнобой, – попади они разом в такт музыке, ей-ей, проломился бы пол. Следующее упражнение – бег с прискоком по кругу. Вдоль шведских стенок, топая грузными ногами, загрохотало стадо слонов. Пот лился ручьем, тек по двойным подбородкам, уходя в скважины между грудей, варикозные вены светились синюшно-кровавым светом. “Раз, два, потяну-улись”, – скомандовала руководительница, стоявшая за магнитолой, и сорок дебелых матрон заволновались, как березки на ветру. И-раз, и-два, наклон – и двадцать непомерных задниц, наплодивших верную сотню ребятишек, встали раком. Пот с ягодиц катился по сальным бокам, запахло мандой. Подъем и, гоп-ля, прыжок боком вперед. Понятное дело, не обошлось здесь без столкновений с выбросом чудовищного заряда энергии. Тетки мегатонными бомбами валились на пол, лежали на лакированном паркете, купаясь в собственном поту; наконец с превеликим трудом вставали – несокрушимые. Зал отдавал болотом и климаксом. Первобытная смесь рождения и смерти – распаленная женская утроба.

Девчонка взяла меня сзади за волосы. Запустила зябкие пальцы. Я вздрогнул всем телом. Ноги у меня подогнулись, и я сел, чтоб не упасть. Она забралась ко мне на колени и выплюнула жвачку. Ее зрачки расширились – две черные полыньи. Я стал поглаживать ее подбородок, легонько проводя пальцем по линии скулы до изящной раковинки уха. Носом приблизился к ее лицу. Зажмурился, дотронулся до ее кожи. Щеки таяли, пылали. Она задышала жарче. Я слышал губами ее улыбку. Мы распахнули куртки. Так, тело к телу. Груди такие юные, острые. Я обвил ее руками, прижал к себе с глазами, полными слез, чувствуя, как меня распирает от счастья. Господи, мы вместе. У меня есть девчонка.

Ее рука вдруг нырнула мне под свитер. Холодная как льдинка, но мягкая от любви. Моя спина чувствовала каждое движение, зашлась от ласки. Рука становилась все проворнее, нетерпеливее. Вот тихонько щипнула. Царапнула.

– Можно я… можно мне с тобой… – Я заикался.

Вместо ответа девчонка проникла в мои брюки. Рука превратилась в крыску – пощекотав бока, бедра, юркнула в пах. Я задохнулся.

– Не бойся, – беззвучно засмеялась она, сверкнув белыми зубами.

Я хотел сказать, что у меня там еще толком-то и волос нет, чтобы не разочаровать, но поздно. Девчонка уже обхватила мое добро – так паук опутывает муху. Крепко стиснула набухшего молодца. Все, поймала – теперь не уйдешь. И поцеловала взасос, впилась в меня длинным язычком, во рту появился вкус меди. Земля поплыла у меня под ногами, я стал ласкать ее грудь, но делал это как-то грубо и неуклюже. Она толкнула меня, я откинулся на деревянную лавку. Стянула с себя джинсы. Я хотел потрогать, но девчонка отпихнула мою руку.

– Не надо, ты пока растелишься, – сказала она бесцеремонно и прижала меня к лавке. Воцарилась на мне, словно страж порядка. В отдалении гремела слоновья поступь.

– Ты такая… такая красивая… – мямлил я смущенно.

Закрыв глаза, она жадно насела на меня. Я погрузился в самую глубь – исходящие соком недра. Теплые и мягкие, будто подушка. Извиваясь по-змеиному, она принялась раскачиваться на мне в медленном и нежном танце, и что-то во мне росло, усиливалось с каждым мигом. Перед глазами всплыла картина – вот она краснее, краснее, пока наконец все полотно не затянулось влажной пеленой. Я тоже елозил, чувствуя, что сейчас брякнусь в обморок. Девчонка закачалась быстрей, вдруг стала резко покрикивать. Все истошней, все исступленней, точно дворняга, трахающая диван. Я как мог зажимал ей рот, но где ее удержать. Кошачий концерт, и только!

– Тише, застукают, – взмолился я, и тут начала вздуваться кожа. Набухла волдырем. Нажим – прыснула кровь. Я попытался выскользнуть, но девчонка не пускает меня. Чувство растет, становится ярче. Будто щекочут ножом, пока не продырявят насквозь. Ее волосы плотной завесой обволакивают меня. Нависшая хмарь. Набухшая плотью.

И вот! Вот взрывается весь мир и из черной тучи проливается дождь.

Открыв глаза, я увидел, что передо мной стоит тетка. Типичная хавронья с Сучьего Болота. Глаза выпучены, крашеные волосы слиплись, с носа и подбородка капает пот. Я решил, сейчас примется орать. Соберутся старые мымры и начнут нас линчевать. Придавят к полу стопудовыми сраками, станут выяснять, не шарим ли мы по карманам. Кто-то скажет: “Кулли поис!” – и одна из них, старая лесная лопарка, вцепится мне зубами в яйца и перемелет их в фарш, как мычащему ирвасу с глазами, побелевшими от боли.

Не на шутку испугавшись, я вытащил конец. Пока я возился, путаясь в штанах, тетка скептически сощурилась на мою обмякшую сосиску.

– Много шума из ничего, – ехидно хмыкнула она.

Потом отхлебнула воды из железного крана, громко пернула и пошла обратно в зал. Запах полусгнившего сена преследовал нас до самого выхода.

Девчонка села в машину и бросила “пока”. Я подставил руку, мешая ей закрыть дверь.

– Завтра увидимся? – спросил я.

Она смотрела прямо перед собой – взгляд немигающий и равнодушный.

– Скажи хотя бы, как тебя зовут.

Она повозилась, завела мотор. Включила первую скорость, машина медленно тронулась с места. Я бежал рядом, цепляясь за дверь. Большущие темные девичьи глаза смотрели на меня. И вдруг девчонка сбросила маску. Маска лопнула, развалилась, а под ней зияла огромная раскрытая рана.

– Я с тобой! – крикнул я.

Она нажала на газ, дверь выпорхнула у меня из рук. Машина, виляя и пробуксовывая, понеслась мимо фонарных столбов, из-под колес взлетали вихри снежной пыли. Шум мотора звучал все тише, потом смолк.

Долго стоял я, пока до меня наконец не дошло. У нее же нет ключей. Она угнала машину. Боль пронизала меня холодными щупальцами, и тем острее она становилась, чем больше я понимал: я никогда уже не увижу эту девчонку.

С годами мой дед все больше становился нелюдимом. Ему нравилось одиночество, с тех пор как упокоилась бабушка, он стал тяготиться общением с людьми. Жил себе в своей избушке, вел хозяйство и мечтал только об одном – помереть в родном доме. Когда мы навещали его, он встречал приветливо, но с недоверием. В дом престарелых? Да ни за что, будь он трижды неладен, зарубите на носу, в избе вон прибрано – я и сам себе хозяин!

Но время не щадило и его, и вот уже близился тот февральский день, когда деду стукнет семьдесят. Совесть у родни была не на месте – слишком редко захаживали к старику; тогда, посовещавшись, решили закатить пир на весь мир. Надо ведь успеть пополнить семейный альбом парой торжественных снимков, а то дедуля того и гляди впадет в детство.

Стоило немалого труда уговорить самого виновника торжества – ну, не ради него самого, так хотя бы ради родственников. Не чуя подвоха, он наблюдал, как идут приготовления. За неделю до сбора родственники отскребли полы от застарелой грязи, отквасили половицы шампунем, надраили ветхие окна техническим спиртом, проветрили дедов траурный костюм, весь провонявший нафталином, отмыли абажуры от наростов жира, поменяли вафельные полотенца, прошлись с пылесосом по всем закуткам, при этом обнаружив неимоверную кучу паучьих тенетников и дохлых мух, вынесли хлам из сарая, расставили обувь неестественными рядами и загогулинами, переставили шкафы и комоды – короче, перепутали все на свете, так что и отыскать ничего невозможно. Дед уже не раз пожалел, что пустил в дом саранчу, – причитал и бранился. Но это как подготовка к высадке десанта – раз начал, надо довести до конца.