Наконец я осмелился переменить положение тела. Суставы ломило, я толкнул заслонку. Она не поддалась. Я поднатужился. Заслонка не шелохнулась. Меня прошиб ледяной пот. Страх, перерастающий в панику, – должно быть, сторож задвинул щеколду. Я погиб.

Когда схлынуло первое оцепенение, я попробовал кричать. Эхо утроило силу голоса, я вопил с перерывами, затыкая уши пальцами.

Никто не пришел на мой зов.

Осипший и изнуренный, я пригорюнился. Я погибну? Умру от жажды, высохну в этом склепе?

Первые сутки выдались ужасными. Мышцы болели, икры сводила судорога. От сидения в три погибели затекла спина. Страшно хотелось пить – я чуть не сошел с ума. Мои испарения оседали на закопченных стенах, я слышал, как падают капли, пытался лизать стены. На языке остался металлический привкус, от него жажда только усилилась.

На вторые сутки меня взяла одурь. Я то и дело надолго впадал в забытье, качаясь в полудреме. Забытье казалось освобождением. Я потерял счет времени, впадал в сладостное оцепенение, возвращался и чувствовал, что умираю.

Проснувшись в другой раз, я понял, что время не стоит на месте. Зеленоватый дневной свет, пробивавшийся сквозь отверстие крана, стал слабее. Дни становились короче. По ночам я сильно мерз, вскоре ударили первые холода. Сложенный пополам, я мелко прыгал, чтобы хоть как-то согреться.

Зиму я помню не очень отчетливо. Свернувшись калачиком, я почти все время спал. Недели промелькнули как сон. Когда вернулось тепло, я понял, что подрос. Моя одежда стала мала мне и жала. Изрядно повозившись, я сумел стянуть ее с себя и продолжал ждать уже голый.

Постепенно мое тело заполнило тесную котловину. Должно быть, я прожил здесь несколько лет. От моих испарений нутро котла ржавело, с моей головы свисали длинные патлы. Я уже не мог прыгать, а только уточкой переваливался с боку на бок. И не вылез бы, даже если б сумел открыть заслонку, – проход стал слишком узок для меня.

Со временем жить в котле стало почти невмоготу. Теперь я не мог двигаться даже бочком. Голова была зажата между коленями. Плечам некуда было расти.

Пару недель я думал, что мне конец.

Наконец я дошел до ручки. Заполнил собой каждую клеточку пространства. Не осталось ни одной воздушной пазухи, мне нечем было дышать, и я только судорожно зевал ртом. Но упрямо продолжал расти.

И вот как-то ночью… Что-то звонко хрустнуло. Будто раскололось карманное зеркальце. Короткая пауза, потом протяжный треск со спины. Я понатужился – стена поддалась. Вспучившись, вдруг брызнула фонтаном осколков, и я очутился на воле.

Голый, новорожденный – я барахтался посреди хлама. Неуверенно встал на ноги, оперся на шкаф. И с удивлением обнаружил, что мир вокруг меня съежился. Нет, это просто я стал вдвое выше. На лобке появились волосы. Я стал большим.

На дворе лютовала морозная ночь. Ни души. Я потрусил по снегу вприпрыжку, шлепая босыми ногами, почесал по поселку в чем мать родила. Прямо на перекрестке между хозяйственной лавкой и киоском лежали четыре подростка. Казалось, спали. Я остановился и с удивлением стал разглядывать их. Склонился под светом фонаря, чтоб рассмотреть поближе.

Одним из подростков был я.

Смешанным было мое чувство, когда я лег рядом с самим собой на обледенелое шоссе. Лед кусался, таял, подо мной стало влажно.

Я приготовился ждать. Сейчас они должны проснуться.

Пасмурным августовским утром прогремел школьный звонок, и я пошел в школу. Первый класс. Мамы торжественно вводят нас в высокий желтый деревянный дом, где размещаются начальные классы, в старую школу, получившую затейливое название – Старая школа. В сопровождении мамаш мы протиснулись вверх по скрипучей лестнице и вошли в классную комнату с широкими лимонными половицами, покрытыми толстым слоем лоснящегося лака; каждому показали его место за допотопными партами с откидными крышками, пеналами и прорезями для чернильниц. Парты хранили следы ножевых ранений, оставленных многочисленными поколениями учеников. Мамаши выплыли из комнаты, а мы остались. Двадцать малышей с шаткими молочными зубами и пальцами в бородавках. Кто-то плохо говорил, кто-то носил очки, у многих родным языком был финский, каждого второго били ремнем, почти все происходили из рабочих семей, были затюканы и с самого начала знали, что здесь им никто не рад.

Нашей учительнице шел седьмой десяток, она носила очки в стальной оправе, волосы были стянуты на затылке клубком, покрыты вуалеткой и заколоты шпильками, нос длинный и крючковатый, как у совы. Неизменная шерстяная юбка и блузка, поверх которой учительница часто накидывала кофту, оставляя ее расстегнутой до половины, на ногах мягкие черные тапочки, смахивающие на туфли. Мягко, но решительно выполняла она свою задачу: выстрогать из нас, неотесанных чурбанов, что-нибудь более-менее соответствующее шведской модели.

Для начала каждый выходил к доске и писал свое имя. Одни смогли, другие – нет. По результатам этого научного исследования учительница разделила нас на две группы – первую и вторую. В первую группу попали справившиеся с заданием – боґльшая часть девчонок да пара мальчиков из интеллигентных семей. Во вторую группу попали все остальные, в их числе и мы с Ниилой. И хотя нам было всего по семь лет, нам приклеили именно тот ярлык, которого мы заслуживали.

Впереди под самым потолком раскинулись БУКВЫ. Воинственная армия палочек и закорючек, протянувшаяся от стены до стены. С ними-то мы и будем сражаться, одну за другой класть на лопатки в наших тетрадках и с натугой мычать их вслух. Еще нам дали ручки, бумажный пакетик с мелками, книжку родного чтения и жесткую картонную коробочку с лепешками акварельных красок, похожими на разноцветные карамельки. И закипела работа. Застелить бумагой парту, обернуть книги – мы усердно зашелестели рулонами ватмана, который принесли из дома, ретиво защелкали тупыми школьными ножницами. Под конец приклеили скотчем расписание уроков к изнанке крышек. Никто не врубался во все эти загадочные клеточки, но надо – стало быть, надо, расписание есть часть Распорядка и Дисциплины и означает, что наше детство кончилось. Началась шестидневка – с понедельника до субботы, а для желающих была еще и воскресная школа.

Итак, Распорядок и Дисциплина. Стройся перед классом после звонка на урок. Строем ходи в столовую во главе с учительницей. Поднимай руку, когда отвечаешь. Поднимай руку, когда хочешь в туалет. Держи прописи дырочками к окну. Выходи из класса после звонка на перемену. Входи в класс сразу после звонка на урок. Все делается по приказу, все приказы отдаются с кроткой шведской любезностью, лишь изредка сильная женская рука хватает за чуб расшалившегося сорванца из группы номер два. Мы любили нашу учительницу. Уж она-то знала, как вырастить из нас людей.

Рядом с учительской кафедрой стоял коричневый оргаґн с педалями. Каждое утро начиналось с собрания; учительница садилась на табуретку и долго жала на педали. Ее полные икры в гольфах телесного цвета набухали, очки покрывались испариной, сморщенные пальцы рассыпались по клавишам и брали тон. Учительница начинала петь дрожащим старушечьим сопрано, краешком же глаза зорко следила, чтобы все пели с ней. Солнечный свет четверился в крестовинах рам, теплом и золотом покрывая ближайшие парты. Запах мела. Карта Швеции. Микаэль – у него часто шла кровь носом, и он сидел, запрокинув голову, с салфеткой в руке. Кеннет – страшный непоседа. Анника – эта всегда говорила шепотом, а мы, мальчишки, были влюблены в нее. Стефан – этот классно играл в футбол, но три года спустя он насмерть разобьется о дерево на лыжном спуске в Иллястунтури. Да еще Туре и Андерс, Ева и Оса, Анна-Карин и Бенгт, ну и все мы, остальные.

Так как жили мы на далеком севере, в Паяле, то и были во всем распоследними. Изучая атлас, мы первым делом принялись за южную провинцию Сконе, изображенную во всех подробностях и сплошь испещренную красными черточками деревенских дорог и черными точками хуторов. За ней идут провинции, изображенные обычным масштабом, чем дальше вы листаете – тем дальше на север. И вот, самым последним, открываете Северный Норланд, на карте которого едва ли найдется хоть одна черточка или точка, пусть и взят он самым мелким масштабом (а то бы не поместился). Почти на самом севере находится Паяла, окруженная бурой тундрой, – здесь живем мы. Пролистав в начало, вы видите, что южная провинция Сконе по величине не уступает Северному Норланду, к тому же она вся такая зеленая-зеленая – там чертовски плодородна земля! Только спустя многие годы, сверив масштабы, я обнаружил, что Сконе, весь наш южный регион, от края да края легко поместится на кусочке Северного Норланда величиной в сотню километров, между Хапарандой и Буденом.