– Высунь язык, – велел я. – Не так, весь не надо.

Он засунул язык, оставив торчать только розовый кончик – круглую мокрую колбаску. Я высунул свой. С минуту мы так и стояли, не шевелясь. Потом я придвинулся и поцеловал его в соленый мальчишечий рот.

Шестидесятые шли к концу, в мир с шумом ворвалась поп-музыка. Битлы съездили в Индию, научились там играть на ситаре, Калифорнию наводнили Дети цветов и психоделический рок, Англия кишела командами типа The Kinks, Procul Harum, The Who, Small Faces и The Hollies.

Но вся эта кутерьма почти не касалась Паялы. Сеструха из кожи вон лезла, пытаясь следить за новинками, кинула даже медную проволоку на сосны у нашего дома вместо антенны, чтобы принимать средние волны, и ловила “Радио Люксембург” на наш допотопный ламповый радиоприемник. Иногда уезжала в Кируну или Лулео на концерты – то на The Shanes из Туоллуваары (в шестьдесят шестом эта группа выступала с Битлами), то на шведскую группу Hep Stars[2], когда те случались проездом, – правда, перед такими поездками мать запиралась с сеструхой в комнате и часами читала ей нотации.

Да, велико расстояние между Паялой и внешним миром. Когда шведское телевидение в кои-то веки сподобилось показать нам эстрадный концерт, мы увидели выступление Элвиса Пресли, записанное много лет назад. Что ж, выбирать не приходилось. Помню, как я ерзал от нетерпения. Сеструха, сняв защитную фанеру с линзы, загодя включила ток, чтобы экран успел прогреться; грелся он долго, как хлеб в печи, – наконец засветился. Какнесская телебашня в Стокгольме передала электросигналы, и те пустились в свой извилистый путь по стране. Ретрансляторы, приняв сигналы, посылали их дальше и дальше, сигналы шли, как длиннющий товарняк, лязгающий вагонами, и, кое-как дотащившись до паяльской телемачты на горе Юпукка, преобразовались и горохом посыпались в наш черно-белый ящик.

И вот перед нами стоит он. Элвис! Еще до Германии, куда был отправлен тянуть солдатскую лямку, стоит на вершине своей славы, стройный мужественный юноша, стоит и криво ухмыляется – черный лоснящийся чуб, ноги гибкие, как ершик для курительной трубки. Батя фыркнул и демонстративно ушел в гараж. Мать сделала вид, что вяжет, сама же глаз не могла оторвать от этого взмыленного самца в черной кожанке. Сеструха сгрызла все ногти и весь вечер потом прорыдала в подушку. А я стал мечтать о собственной гитаре.

На следующий день, вернувшись из школы, спустился в подвал, где стоял верстак, и выпилил себе из деревоплиты что-то отдаленно напоминающее кузов гитары. Гвоздем прибил к нему рейку. Натянул резинки вместо струн. Прикрепил шнурок так, чтобы можно было повесить это чудо-юдо на плечо.

Единственным укромным местом был гараж. Туда-то я и забрался, когда никто не видел, и, широко расставив ноги на цементном полу, окинул взором океан зрителей. Мне чудились крики, тысячи поклонниц бушевали у края сцены. Я решил исполнить Jailhouse Rock (эту песню я выучил наизусть с сеструхиной пластинки). Попробовал повертеть задом. Почувствовал, как музыка переполняет меня изнутри, захлестывает сильной и соленой волной. Схватил рулон туалетной бумаги, служивший мне микрофоном, и открыл рот. Запел. То была песня без слов – губы беззвучно двигались, как на школьном уроке пения. Я пел про себя, отстукивал такт, прыгал и рвал резинки с такой силой, что те шлепали по деревяшке.

Вдруг раздался щелчок, и я оцепенел от ужаса. На секунду показалось, что рев публики донесся аж до самой церкви. Но нет, я был в гараже один и скоро вновь погрузился в воображаемый фильм. Я тонул в овациях, свете и гомоне. Ноги мои дрожали, сцена подо мной тряслась; отогнувшись назад, я изобразил неимоверную дугу.

И тут заметил Ниилу. Он-то, оказывается, прокрался в гараж и тихонько наблюдал за мной бог знает сколько времени. Я покраснел от стыда. Решил, сейчас он станет издеваться, размажет меня, как муху по стенке.

Лишь однажды мне довелось пережить подобный стыд. Дело было в туалете поезда. Я только что облегчился и, стоя со спущенными штанами, вытирал задницу, как вдруг дверь открыли снаружи – проводница потребовала предъявить билет. Позже она говорила, что сперва постучалась. Черта с два!

Ниила присел на перевернутое ведро и задумчиво принялся расчесывать ссадину. Потом тихо спросил, чего это я поделываю.

– Играю, – промямлил я, абсолютно раздавленный.

Он помолчал, рассматривая мою корявую самоделку.

– А попробовать можно? – выдавил наконец.

Я было подумал, что он смеется надо мной. Но, к изумлению, понял, что Ниила говорит всерьез. У меня камень с души свалился, я всучил Нииле гитару и показал ему, как ее держать. Он начал вторить мне, как я только что повторял за Элвисом, стал качаться взад-вперед.

– Ты ногами-то давай тоже вихляй, – наставлял я Ниилу.

– Зачем это?

– А девкам нравится!

Он смутился.

– Тогда ты пой.

Я небрежно схватил рулон, поднес его к губам, начал корчить рожи и разевать рот. Ниила неодобрительно скривился:

– Не, ты по-настоящему пой!

– Не, ты чё, блин!

– Пой!

– Да не умею я.

– Пой, говорю. Девкам нравится! – сказал Ниила по-фински.

Я расхохотался, и какая-то теплая искра пробежала меж нами.

Так все и началось, в нашем гараже, посреди лыж, совков и зимних шин. Ниила играл, я открывал рот и горланил как мог. Голос мой хрипел, скрежетал, урчал. Я пускал петуха и пищал, лаял почище иного кобеля – впервые я осмелился петь.

Как-то на перемене, пару недель спустя, я сболтнул, что мы с Ниилой основали поп-группу. Мне и впрямь так показалось: мы ведь каждый вечер после школы стояли в гараже, раздувая мыльные пузыри наших радужных грез до немыслимых размеров. А поскольку инстинкт самосохранения у меня недоразвит и язык мой мелет без меры, то слова эти вырвались у меня как-то сами собой.

Сенсация облетела школу с быстротой молнии. Не забывайте, то была Паяла шестидесятых – в те времена нам было не до международных новостей. Нас с Ниилой взяли в кольцо (это было во время обеда), стали высмеивать и уличать во лжи. Кольцо сжималось все плотнее, оставался единственный выход. Выступить на “Веселом уроке”.

На нашу беду, учительница одобрила эту затею. По ее просьбе сторож где-то нарыл старенький патефон, сам я стащил у сеструхи пластинку с Jailhouse Rock. Мы должны были разыграть пантомиму, я взял у девчонок скакалку. Ручка скакалки была мне вместо микрофона.

Еще репетируя на перемене, я понял, что нас ждет фиаско. Патефон отказывался играть на 45 оборотах, пришлось выбирать – либо 33, либо 78. Элвис то ревел тибетской ритуальной трубой, то гундосил, точно лилипут в цирке. Мы выбрали лилипута.

Раздался звонок на урок, класс расселся по местам. Ниила судорожно вцепился в “бревно”, в глазах его читался панический страх. Мы еще не начали играть, а мальчишки уже принялись пулять в нас ластиками. Я уронил скакалку и приготовился к смерти. Учительница хотела было представить нас, но я решил, что помирать, так с музыкой, и завел пластинку.

Музыка пустилась вскачь. Боже, как мы прыгали! Пол ходил ходуном, тупая игла елозила и стучала, как дятел, по беззащитной виниловой коже. Ноги у Ниилы одеревенели со страху – он скакал, то и дело падая, вреґзался в учительский стол, наткнулся на меня, отлетел, грохнулся затылком о доску, попутно погнув подставку для мела. Сам я решил встретить смерть достойно: бросил дергаться без толку – пластинка все одно громыхала, как ящик с гвоздями, – вместо этого стал орать на доморощенном английском. Я вопил так истошно, что даже наши обидчики вдруг перестали кидать ластики, а я тем временем еще попытался убрать Ниилу от греха подальше – он прыгал козликом, норовя раскокать проигрыватель. А тут еще игла заела, и пластинка все никак не могла закончиться. Ниила вдруг взбрыкнул, шнурок порвался, и гитара врезалась в настенную карту, оставив глубокую вмятину на теле Финляндии где-то в районе Ювяскюля, а я за своими воплями только теперь расслышал, как до нас пытается докричаться учительница. Тут, запутавшись в моей скакалке, Ниила повалился на меня, как стреноженный лось. Я не удержался, и мы вместе рухнули на патефон. Игла, взвизгнув, сорвалась – воцарилась долгожданная тишина.