Мы лежали друг на друге. Ниила совсем запыхался – вдыхать мог, а выдыхать нет, потому надувался и надувался, того и гляди взорвутся легкие. Я прокусил себе губу и чувствовал во рту соленый привкус крови. Тишина стояла такая, что чихни в эту минуту мышь, мы бы, наверное, услышали.

Потом девчонки начали нам хлопать. Жиденько, но с одобрением. Пацаны что-то забурчали завистливо, кто-то залепил мне ластиком в череп.

Тогда я подумал, что выступили мы, должно быть, не так уж убого.

Последующие дни стали кошмаром. Когда дома у Ниилы прознали, что он устроил в школе, его выпороли, но Ниила держался молодцом и сказал, что за такое не грех и пострадать. Сам я тоже попал под горячую руку – сеструха чуть не убила меня за то, что разбил ее пластинку. Чудом сумевши вырваться, я пообещал сеструхе выплатить стоимость пластинки в рассрочку; при этом залез в такую кабалу, что долго еще потом ходил без карманных денег.

Но удивительнее всех отреагировали на эту историю девчонки. Подобно большинству ребят моего возраста, я страдал от своей стеснительности и считал себя уродцем – не волосы, а сальные патлы, нос картошкой, руки как спички. И вдруг нам стали строить глазки. То молнией мелькнет робкий взгляд из очереди в школьной столовке, то тень улыбки пробежит по девичьей стайке перед классом домоводства. Нас позвали прыгать в резиночку, мы помялись и согласились. Ребята завидовали, дразнили нас женихами. Голова шла кругом, и было даже как-то жутко.

Тем временем мы по-прежнему торчали в гараже, разучивая хиты, которые я слушал по радио, а после воспроизводил по памяти. Ниила прыгал и бренчал на “бревне”, я пел. К тому времени я догадался, что надо не напрягать горло, а петь как бы грудью, так что звучал я уже не так паршиво, как по первости. Голос мой окреп и временами выдавал что-то отдаленно напоминающее музыку. В такие минуты Ниила загадочно улыбался и дружески толкал меня в плечо. В перерывах мы обсуждали связь между девчонками и рок-музыкой, пили газировку “Мэри”, волновались.

Пару недель спустя ситуация накалилась до предела – одна девчонка из Приречья зазвала весь класс к себе на вечеринку. Заправившись лимонадом и попкорном, народ устроил шманцы-зажиманцы. Мы с Ниилой хотели улизнуть, но девчонки зажали нас, стали целовать. Я четыре дня проходил с подругой, потом отшил ее и вернул подаренные цепочку, латунное кольцо и фотографию, ради которой она вырядилась в кружевную блузку и намазалась маминой помадой.

Вскоре после этого как обрубило. Девчонки нашли себе более привлекательные объекты, стали ходить со старшими ребятами из шестого класса. Оказавшись на мели, мы с Ниилой решили наверстать упущенное, предложили еще раз выступить на “Веселом часе”, да учительница только руками замахала. Я попытался вернуться к отвергнутой мною подружке, но получил от ворот поворот. Необъяснимая все-таки штука – жизнь.

Отучившись три года в Старой школе, мы, салаги, в большинстве своем уже умели читать и писать. Настала пора переходить в средние классы, в паяльскую Центральную школу – желтую кирпичную коробку, похожую на конструктор “лего”. Учебный год начался с кампании по борьбе за чистые зубы. Признаться, это было довольно кстати: на последнем осмотре мне запломбировали шесть дырок, а Нииле – все девять. У других ребят в классе зубы были не лучше – пришлось срочно выписать еще один грузовик амальгамы из Линчёпинга. Мы группами потянулись в канцелярию, там жевали специальные таблетки, от которых налет на зубах окрашивался в ядовито-красный цвет, потом, глядя в зеркало, чистили зубы под надзором строгой докторши. Вверх-вниз, вверх-вниз – так не меньше десяти раз с каждой стороны. Может, благодаря этим урокам гигиены, а может, благодаря полосканию со фтором, – так или иначе, весь остаток средней школы я проходил без единой дырки.

Стоматологи же, смекнув, что бормашинки жужжат все реже, придумали себе новое занятие. Повадились ставить нам брекеты. Не было недели, чтоб очередного бедолагу не волокли в зубоврачебный кабинет и не набивали его рот пластмассой и проволочками. Стоило твоему зубу покоситься хоть настолечко, его тут же начинали исправлять. Когда мой клык не пожелал стоять по стойке смирно, я проклял все на свете, мотаясь в местную стоматологию. Моя докторша, с вечно недоуменной складочкой на лбу, орудовала клещами, затягивая стальную проволоку так туго, что башка аж звенела. Я же, едва выйдя из кабинета, брал велосипедный ключ и ослаблял зажим, и так до следующего раза. Несколько раз ко мне наведывался Специалист – лысый мужик из Лулео. С той лишь, правда, разницей, что затягивал он еще туже да пальцы его воняли табачным дымом, когда он ворочал ими у меня во рту.

Итак, мы ходили в средние классы, не за горами была и пора созревания. На переменах мы уже видели, что нас ждет. Шестиклассники, разбившись по парам, ходили под ручку и сосались. Девки курили, прячась за углом. С каждым годом все больше красились. Нас это пугало – мы не могли понять, что к чему. Что, и мы станем такими же? Да, скорее всего: внутри что-то зрело, какое-то зерно. Оно уже набухло там – того и гляди вырвется наружу.

Нам твердили, что надо знать несколько языков, – мы взялись за английский; родной финский все реже звучал на школьном дворе. Я пытался копировать английские хиты из “Десятки лучших”. А так как магнитофон мы еще не купили, во время прямых трансляций я записывал тексты на слух, сколько успевал. Слов я не знал и писал, как слышал, выучивал эту белиберду наизусть и пел в гараже, исполняя для Ниилы то “Ол ю нидис лав”, то “Эвайча шейд авпейль”.

Ниила пришел в дикий восторг. Спросил, у кого это я выучился петь по-английски.

– Сам, – сказал я, не поведя бровью.

Ниила немного поразмыслил. Потом вдруг решился на смелый шаг. Сказал, что будет играть на гитаре.

У своего дяди я выпросил акустическую гитару, купленную им на отдыхе в Болгарии. И завертелась карусель: поездка в музыкальную лавку в Лулео, где мы купили ноты для начинающих, постижение нелегкого искусства настройки – короткие дубовые пальцы, точки и цифры (из них должны были получаться звуки, а получалось совсем другое), новые уроки настройки, открытая неприязнь Ниилиных домочадцев к его культурным поползновениям, из-за чего пришлось репетировать в нашем гараже; когда же наступили холода, мы перебрались в бойлерную, подкладывали вату под струны, чтобы не услышали и не растрепали родители; первый аккорд ми-минор – кто-то прыгает по жестяной крыше; второй аккорд ля-минор – по крыше прыгают уже двое; я пою под аккомпанемент Ниилы, часами застываю на полуслове, жду, когда он сменит аккорд, теряю дыхание; полное отсутствие юмора у Ниилы по этому поводу, нередко кончавшееся рукоприкладством; первая песня, которую выучил Ниила, – когда я даже на восьмой раз не угадал, что он играет, в меня полетела гитара, я вовремя увернулся, и она грохнулась о цементный пол.

Тем временем я мучился угрызениями совести, так как сам научился играть куда быстрее. Пальцы у меня длинные и цепкие – это наследственное. Рука паучком обхватывала гриф, ловко бегала по струнам, сплетая паутинки аккордов с такой легкостью, что я только диву давался. Ниила едва-едва чисто сыграл первый аккорд, а я тем временем уже наяривал House of the Rising Sun и, окольными путями раздобыв книжку о баррэ, погрузился в звенящие дебри его хитросплетений. Ниила всегда оставлял гитару в подвале; едва он скрывался за порогом, как я облегченно выдыхал.

И уж конечно, я ни за что не стал бы бахвалиться своими успехами перед Ниилой. Он бы не вынес такого удара. Уже в том возрасте замаячили первые предвестники припадков его черной, жгучей ненависти к себе. В другое же время Ниила не знал себе равных – спокойно мог сыграть полную лажу, при этом задавался и думал, что слава его ждет не дождется. Я иногда прикалывался: хватал гитару и нарочно начинал бренчать как попало – Ниила только хмыкнет громко носом, аж сопли вылетают. Ох и хотелось же мне в те минуты открыться – моему терпению ведь тоже есть предел. Но, сделав над собой усилие, я сдерживался.