Ну-ка, еще раз.

Тут в комнату ураганом влетела сеструха. В ярости вцепилась в меня когтями, заорала так, что жвачка, вылетев изо рта, ударила мне в ухо. Какого… вы забыли в моей комнате, шмакодявки паршивые? – сеструха уже занесла руку, чтобы нанести разящий хук.

Но вдруг замерла. Ее опередила музыка. Музыка вошла в нее, набухла, как член, изливаясь красным семенем. То была волшебная картинка: мы, три замороженных зверя, застывших в различных позах, и маленький хрипатый проигрыватель.

Пластинка доиграла, сеструха завела ее снова. Такая уж была мелодия. Просто слушал бы и слушал без конца.

Тем же вечером мы с Ниилой отправились на велосипедах к Турнеэльвен. Въехали на мост, поднятый высоко над водой, стали кружиться по узкой бетонной площадке далеко от берега.

Река была еще скована льдом. Но теплый день растопил лесные снега, тонкими кровяными струйками побежали ручьи, проникли в громадную ледяную домовину, соками напитали тело узника. Набрякли жилы, с новой силой забило оттаявшее сердце.

И вот, придавленная метровой толщей льда, с глубоким вздохом расправляет река свою застоялую грудь, точно тяжелоатлет, вобравши воздух в легкие и в кровь, раскорячивается, напруживается и помалу, вершок за вершком, начинает выталкивать свой тяжкий груз. Идет борьба, незримая, сокрытая от глаз, как во сне; покров вдруг выгибается дугой, а юный узник все растет, заполняя котел своим телом, мышцами.

Еще полвершка.

Это заметно, хотя и не видно. По воздуху, по сдавленной атмосфере, по дрожанию вершины Юпукки в мареве света, по вороньей тени, которая ни с того ни с сего резко берет вспять, а может – по дрожи перил, бетона, по бурливым вскрикам воды.

Вдох. Талый снег. В воздухе почему-то опять кувыркнулась ворона.

И вот свершается. Два отрывистых щелчка. Ледяное поле звонко лопается, в белом покрове зачернел разлом. Гром, новые трещины, будто топор залихватски стукает по ледяному телу. Вскидываются, крошатся льдины. Все приходит в волнение, движется. Весь необозримый беломраморный пол.

В единый миг река поднимается на восемьдесят сантиметров. Тонут берега, черные водяные лапы рвутся наружу. Мощные мегатонные глыбы трещат, напирая друг на дружку в адской толчее. Вздымаются, как мокрые блестящие киты, и, фыркнув, уходят в глубину. Налезают друг на друга, словно материки, хрустят, урчат, воют. Стукаются лбами о мост, с заливистым звоном разлетаясь на миллионы сосулек. Нигде и никогда более не услышишь такого нагромождения звуков: все трещит и гремит, хрустит, бурлит, шипит, звенит, бухает, наполняя пространство музыкой. А ты стоишь внутри этой музыки.

Вскоре подоспели первые зеваки. Бросив на берегу машины, велосипеды, спешат присоединиться к нам, выстраиваются вдоль перил – старики и старухи, мужики и бабы, девки, детишки, которых крепко держат на руках. Родственники и родственницы, соседи и соседки, приятели и даже местные нелюдимы – все собираются здесь, словно река обежала округу, сзывая народ, а он разом откликнулся.

Стоят и глазеют. Что тут скажешь? Дивятся и слушают, как трепещет под ногами чуткий бетон. Вот безбрежным потоком побежали льдины, не видать конца и края, бьются, ломаются беспрестанно. Вот двинулся и сам мост – снявшись с насиженного места, царственным ледоколом пошел напролом, вверх по реке, и ты стоишь на его носу, а он с остервенелым упрямством рвет ледяные торосы в начале своего долгого и тернистого пути.

– Рок-н-ролл мью-ууузик! – кричу я Нииле.

Ниила понимает.

Коль вам открылась сила музыки, возврата уж нет. Это как первый раз подрочить. Вы уже не сможете жить без этого. Будто откупорил крышку, и мощная пенистая струя срывает твой кулак, точно дверь с петель, – а вместо нее одна зияющая дыра. Вспомните фильмы про подводников: глубинная бомба попадает в лодку, закопченные люди бросаются к водонепроницаемой переборке, пытаются задраить люк, но свирепый водяной столб расшвыривает их, как жалкие щепки.

По сравнению с этим плаванием музыкальная школа в Накке была все равно что барахтанье на песке.

Что-то вроде старой училки начальных классов, которая водит по таблицам костлявыми, перепачканными в мелу пальцами, силясь объяснить мальчикам технику мастурбации. А потом, в закрепление материала, садится за педальный орган и исполняет поучительный гимн онаниста.

Ниила зачастил к нам, каждый раз принося пластинку. Благодаря ей моя сеструха вдруг стала человеком и разрешила нам слушать пластинку на ее проигрывателе, да и сама тоже подсаживалась и слушала. Мы даже как-то сблизились из-за музыки – во всяком случае, сестра поняла, что не век же я буду ходить в соплях. Порой к ней приходили подружки, обалденные телки из старших классов. Садились на кровать, на подушки на полу, распространяя приятный запах лака для волос и чавкая жвачкой. Под облегающими свитерками топорщились груди. Глаза подведены черной тушью. Они заигрывали со мной, с Ниилой – называли малявками, котятами – и всячески пытались нас смутить. Спрашивали, есть ли у нас девчонки. А целовались ли мы? Показывали, как нужно водить языком; когда я смотрел на это, меня одолевала какая-то неприятная щекотка, почти желание, хотя мы были совсем еще дети и могли только догадываться о смысле отношений с противоположным полом.

Как-то воскресным вечером, когда родители поехали на футбол разыгрывать автомобиль, мы вошли в комнату сеструхи без стука. Телки взвизгнули. На полу стояли бутылки с пивом, цельный ящик. Мы хотели смыться, но сеструха втащила нас обратно и решительно заперла дверь. Сказала, что если вздумаем трепаться, она нас вздует так, что мы зубы проглотим, а потом выдерет волосы, чтоб нам всю жизнь лысыми ходить, а еще острыми красными ногтями выпустит кишки и поджарит нас на медленном огне паяльной лампой – той, что папка обжигает лыжи, – ну и много еще чего наобещала в том же духе.

Пытаясь выпутаться, я прикинулся дурачком (тактика обычная для турнедальских мест) и промямлил что-то вроде “да пейте вы ваш сидр сколько влезет”. Девки покатились со смеху и закричали, что и мы должны выпить, тогда мы тоже станем соучастниками, это единственный способ заткнуть нам глотки. Открыв бутылку, стали наступать на нас; крашеные волосы щекотали мне лицо, я чувствовал теплое дыхание и запах дезика. Одна из девчонок жестко, до боли, надавила мне на скулы, другая поднесла бутыль, я открыл рот. Девчонки прильнули ко мне, я ощутил их мягкие груди; откинувшись, словно грудничок с пустышкой, я сосал и пил, пил и сосал из бутылки, как из острой мамкиной сиськи.

Пиво пахло сеном. Оно лезло в горло, пенилось и шипело. Я полулежал, глядя в красивые подведенные глаза девицы, синие, как река, девице было не меньше четырнадцати, она с нежностью и умилением смотрела на меня. Я хотел забыться, заснуть у нее на руках, на глазах у меня выступили жгучие слезы. Заметив это, девица осторожно убрала бутылку, уже ополовиненную мной. Как вдруг припала ко мне крашеными губами и поцеловала.

Остальные радостно захлопали. А сеструха неожиданно одарила меня ласковым, почти влюбленным взглядом. Голова моя пошла кругом, я сел, прислонившись к стене. Ниилу заставили опорожнить остаток, и хотя товарищ мой долго упирался, в конце концов свою порцию аплодисментов получил и он. Отфыркиваясь, расстегнул рубашку и вынул пластинку. Потом плюхнулся рядом со мной, сеструха тем временем завела проигрыватель.

Тут девки словно с ума посходили.

Пластинку прокрутили раз двадцать, точно.

Я сидел бок о бок с Ниилой и чувствовал, как меня распирает от счастья.

Потом мы стояли на дворе, зябко поеживаясь. С прозрачного неба на землю опустилась вечерняя прохлада, ночь будет студеной. Ниила все не уходил – видно, хотел спросить о чем-то, да все мялся. Наконец затащил меня в гараж. Бесшумно, как всегда, затворив дверь, припал к моему уху.

– Как она делала? – спросил шепотом.

Я обнял его за плечи.