Но он не знал. Не имел ни малейшего понятия.

Он постоянно ее спрашивал, требовал, угрожал, а потом даже дошел до того, что стал умолять рассказать ее, в чем же дело. Но она так и не сделала этого. Он получал одно и то же: «Ты знаешь, Хикс. Ты знаешь».

И теперь он был не просто зол из-за ее поведения, но еще из-за того, что ей не хватило вежливости и уважения к их совместно прожитым годам, чтобы дать ему прямой ответ, почему она все разрушила.

Его так же беспокоило то, что он, будучи разозленным, не был так уж разъярен. Его раздражение было связано с вежливостью и уважением, а не с любовью и преданностью. Дело не в том, что она разбила ему сердце. А в том, что он просто имел право знать, почему она так поступила.

Еще он старался помнить о Хоуп другое. Это понадобится ему, когда она, в конце концов, придет в себя и станет женщиной, с которой ему придется общаться до конца жизни таким образом, чтобы не причинять неудобства детям.

Например, как она вела себя, когда Шоу получал свои многочисленные царапины, лазая по деревьям, падая с велосипеда, катаясь на скейтборде. Она заботилась о сыне, меняя свою материнскую заботу с воркования и укачивания на ободрение и успокоение по мере взросления мальчика.

И то, как изменились ее отношения с Коринн, когда у дочери начались месячные. Они стали не матерью и дочерью, а дочерью и матерью-подругой-помощницей, ведя тихие разговоры на кухне, смеясь как лучшие подруги.

Он помнил, как она сидела рядом с ним в том маленьком зале, а по ее щекам беззвучно струились слезы, когда Мэми выступила на своем первом танцевальном концерте. Мэми была такой маленькой, а там наверху было столько много девочек, некоторые просто стояли и махали рукой родителям.

Но Хоуп была тронута так глубоко, что все отразилось на ее лице. Гордость (потому что Мэми была из тех немногих, кто пусть плохо, но сумел исполнить танец). Хотя, как он полагал, Хоуп также понимала, что это признак взросления их дочери. И следующий концерт будет другим, как и следующий тоже. Пока Мэми не сможет самостоятельно ездить на занятия танцами, а потом и навстречу взрослой жизни. Так же, как и Хикс, Хоуп хотела этого будущего для своей дочери, но и боялась его.

Он так же задумался над тем, что она никогда не жаловалась на готовку.

Она знала, что Хикс ненавидит готовить. Ей нравилось делать это время от времени, но чаще всего готовка была просто обязанностью.

Хикс (а потом и Шоу) никогда не позволяли ей выносить мусор. И он сам занимался их машинами, газоном и чинил то, что поломалось. Но он знал, что это не компенсирует того, что каждый вечер она проводила на кухне. Даже когда она начала работать на своего отца на полставки при переходе Мэми во второй класс. Она готовила сама, даже когда перешла на полную ставку при зачислении Мэми в среднюю школу.

Но она никогда не жаловалась.

А еще рождественские утра. Хоуп открывала свои подарки в самом конце. Не для того, чтобы привлечь все внимание на себя, а потому что была увлечена наблюдением за тем, как ее семья наслаждается получением своих подарков. Она изо всех сил старалась создать для них всех большой праздник и забывала — близкие люди тоже хотят, чтобы она знала, что и сама любима.

Хоуп была очень близка со своей матерью. И ей как-то удавалось оставаться маленькой девочкой для своего отца, не будучи при этом тошнотворно неприятной. Она подшучивала над старшими братьями, но первая приходила на помощь при необходимости.

Такой была его жена.

Такой была женщина, которую он любил.

Такова была ее роль в жизни, которую они вместе прожили.

Но сейчас он не знал ее.

Он должен был держаться за свои воспоминания, чтобы его детям не пришлось переживать неловкие моменты на выпускных, свадьбах, семейных встречах. Но он не был уверен, что справится с этим, если Хоуп продолжит творить свои глупости.

И уже дело было не в том, что она сделала с ним и с их семьей по неизвестным ему причинам. Дело было в том, что она без сомнений втянула во все Грету.

«Я — такая дура», — сказала ему Грета.

Как не касалась Хиксона причина пропуска Гретой церковных служб, так ему и не надо было понимать, что за изменения с ней произошли в подсобке Лу. И неважно насколько сильно его это беспокоило.

Он уже забрал ее, отвез домой, переспал с ней и ушел, даже не потрудившись пройти в ванную, чтобы снять презерватив, который она же и дала ему.

Он был не таким. И она была тоже не такой.

Ей не нужно было все это дерьмо. А у него не было права лезть в ее дела. Но черт возьми, на своем диване с детьми под одной крышей, пытаясь уснуть, он думал об ее рте на нем. Думал о ее руках. Об ощущении ее волос. О горячем, тугом тепле, сомкнувшимся вокруг него, когда он скользнул внутрь. Вспоминал звуки, которые она издавала. Выражение ее прекрасного лица, и как ее глаза смотрела прямо ему в душу, пока он двигался в ней.

Он думал обо всем этом и возбуждался.

На своем диване. Под одной крышей с детьми.

И не проходило ни дня, когда бы он не думал о Грете. И думал он о ней не единожды, не несколько раз, а десятки раз.

Как же сильно ему хотелось рассмеяться, когда она была настолько забавной в своей суматохе. Как она общалась с ним, просто смотря на него. Как жаль, что ситуация не была другой и он не мог позвать ее на свидание, на котором можно было бы спросить ее о ней самой. Где можно было смеяться, когда она становилась забавной, и заставлять ее улыбаться вновь и вновь. И сказать, как много для него значил ее прощальный удар: «Она — настоящая дура».

Хоуп выкинула его. Их семью. Их жизнь. Он принял тот удар, хотя и думал в тот момент, что никогда не оправится, поскольку удар пришелся в самое сердце. С абсолютной точностью.

Но это так же ударило по его мужскому достоинству.

«Она — настоящая дура».

И вот, подобно чудотворцу, он восстановился.

Хикс был опытным детективом и любящим мужем. И он месяцами перебирал в памяти все, что было связано с Хоуп, пытаясь понять, где все пошло не так. Не было никаких улик, никакого следа, по которому можно было пройти, ни одной чертовой вещи.

«Она — настоящая дура». За этим исключением. Поскольку это была единственная зацепка, хоть какой-то малюсенький намек.

У них была хорошая жизнь. И Хоуп, не борясь, откинула все в сторону. Не пытаясь найти способ исправить все то, что, на ее взгляд, пошло не так.

Как дура. Может он и сам был дураком. Именно Грета заставила Хикса так себя почувствовать. Он был крайне зол, он не понимал, что больше не терзался по этому поводу. И даже более того — он начал чувствовать, что ему больше нет дела.

На этой мысли открылась входная дверь, и вошел Шоу.

— Привет, пап, — тихо поприветствовал он.

— Привет, сын. Свидание удалось? — спросил Хикс.

— Да, — ответил Шоу, входя и останавливаясь около журнального столика. — Девочки спят?

— Да.

— Хочешь, я помогу тебе разобрать диван?

— Нет.

Хикс смотрел, как в свете телевизора, единственного источника освещения в комнате, голова сына повернулся сначала в сторону телевизора, потом в сторону отца.

— Ты смотришь «Полицейский и Бандит»? — спросил Шоу.

— Твоя сестра напомнила мне, что я давно не смотрел его, — усмехнулся Хикс.

Шоу усмехнулся в ответ.

— Тебе стоит использовать свое второе имя как шериф Бьюфорд Ти Правосудие. Ты мог бы бы стать шерифом Хиксон Ти Дрейк.

— Звучит неплохо, да? — пошутил Хикс.

Шоу засмеялся, кивая:

— Хорошо, что твое второе имя Тимоти, а не Уильям. Шериф Хиксон У Дрейк звучало бы глупо.

— Сынок, глупость началась бы в тот момент, как я назвал бы себя шериф Хиксон Ти Дрейк.

Шоу вновь рассмеялся и прошел мимо журнального столика.

— Идешь спать? — спросил Хикс.

— Да, — ответил Шоу.

— Молодец. Хорошенько выспись. Увидимся утром.

— Ленивое воскресенье, — пробормотал Шоу.

Хикс оторвал взгляд от сына и усмехнулся, глядя на телевизор.