Пролитие христианской крови греховно, если его можно избежать, о чем не перестает твердить Церковь. А вот то чего можно было избежать, во многом зависело от социальных и нравственных ценностей. Справедливость означала защиту юридических и территориальных прав. Победа означала санкцию Бога на эти претензии. В обращении к Эдуарду IV, которое, вероятно, было произнесено в Парламенте в 1472 г., английский король призывался подражать "непобедимой мужественности, непоколебимой правде и бессмертной славе" своего предка Эдуарда III, чьи победы показали, что его дело угодно Богу. "Пусть Вашей милости будет известно, — говорилось в документе, — что каждый христианин обязан мстить за Божьи распри, в особенности лорды и рыцари, которые присягнули на это". Немного найдется лучших свидетельств этого менталитета, чем автобиографический роман Жана де Бюэля Le Jouvencel, написанный в середине 1460-х гг. после военной карьеры автора, продолжавшейся более четырех десятилетий. Люди ссорятся из-за пустяков, писал он, ибо никто не хочет добровольно отказываться от своих прав. Война в конце концов обрекла большинство солдат на нищету, но они продолжали сражаться, несмотря на веру в Бога, надежду на лучшую судьбу и "высокие амбиции и жажду почестей и похвал мира". Стремление к справедливости, к чести, к воинскому мастерству были ценностями, достойными сами по себе. Они определяли благородство, и вызывали восхищение мира, даже среди тех, кто не был благородным. Honi soit qui mal y pense (Пусть станет стыдно всем, кто об этом плохо подумает)[1092].
Вопрос о справедливости войны активно обсуждался в средние века теологами и юристами, ответственными за первые сочинения по международному праву. Теоретики справедливой войны были в целом согласны с основными критериями такой войны. Она должна вестись сувереном с определенной целью, которая должна быть объективно оправдана и преследоваться добросовестно, а не ради какого-то побочной цели. Однако большинство этих критериев были слишком общими по формулировке и дискуссионными по применению, чтобы существовать в качестве норм права. Они не имели большого влияния за пределами мира ученых. Единственным исключением был критерий, известный канонистам как auctoritas (власть). Только суверен может санкционировать справедливую войну. Этот принцип имел огромные последствия не только для ученых, но и для правительств, судей и солдат. Это был критерий, по которому объявленная война отличалась от простого уголовного насилия. Для солдата, попавшего в плен, он означал разницу между выкупом и повешением. Auctoritas стал в практических целях знаком справедливой войны. В глазах солдат и государственных деятелей справедливая война — это война, ведущаяся суверенной властью. Все остальное — лишь организованная преступность. Гражданские юристы, которых никогда не устраивала расплывчатость теологических критериев справедливости, как правило, соглашались с этим. Согласно Джованни да Леньяно, итальянскому гражданскому юристу XIV века, чей трактат о войне стал академическим стандартом, "война является законной, когда она санкционирована законно установленной властью"[1093].
Если закон мало ограничивал поводы для войны, то еще меньше он делал для того, чтобы смягчить ее жестокость. Рыцарская литература изображала мир, в котором жестокость войны сдерживалась куртуазностью, великодушием и христианскими добродетелями. Великодушие после победы и милосердие к слабым были неотъемлемой частью этого идеала. Однако попытки контролировать способы ведения войны не привели ни к каким результатам. Оноре Бове было что сказать и по этому поводу, и носило тот же отпечаток прагматического реализма, что и остальные части его трактата. Рыцарь, по его мнению, был обязан соблюдать "таинства достойного рыцарства и древний обычай благородных воинов, защищавших справедливость, вдов, сирот и бедняков". Но он был первым, кто признал, что на практике рыцарство мало способствовало смягчению ведения войны. Черный принц, Бертран дю Геклен, Генрих V и сэр Джон Толбот были воплощением рыцарства в глазах всей Европы, но их кампании были одними из самых жестоких за всю войну. "Это их обычай, грабить, разбойничать и убивать, — бесстрастно заметил парижский хронист, — они называют это законами и обычаями войны". Современники не увидели бы в этом никакого противоречия. Война была стремлением к справедливости. Расправа с теми, кто отказывался признать справедливость притязаний государя, была нормальным явлением войны. Как только знамена были развернуты, выкуп или смерть становились выбором пленителя, а не правом пленника. Что касается некомбатантов, то законы войны не предоставляли им никакой защиты, за исключением теоретической защиты духовенства, паломников, послов и герольдов. Оноре Бове признавал, что уничтожение средств существования страны является законным средством ведения войны. На практике же, по его мнению, "человек, не умеющий поджигать деревни, грабить церкви, попирать их права и сажать в тюрьму священников, не годится для ведения войны"[1094].
Стремление к соблюдению чести имело значение для людей благородного происхождения, отправлявшихся на войну, как англичан, так и французов. Оно лежало в основе кодекса правил обращения с пленными и способствовало дисциплине в армиях и чувству солидарности, которое являлось основой духа сражающихся мужчин. Оно способствовало развитию военных навыков, особенно езде на лошади и обращению с оружием. Оно побуждало их к подвигам удивительной, а порой и бессмысленной храбрости. Бегство с поля боя прямо запрещалось уставами одних рыцарских орденов и неявно — других. Сэр Джон Фастольф подвергся резкой критике за бегство с поля боя при Пате, принц Оранский был опозорен за то же самое при Антоне, а сэр Льюис Робесар был поставлен в пример за безнадежную стойкость, стоившую ему жизни при Конти. В остальном, однако, вклад рыцарства в военную жизнь был чисто декоративным. Оно стало частью нравов владетельных дворов, где куртуазность высоко ценилась и хорошо вознаграждалась. В эпоху создания профессиональных армий и кодексов военной дисциплины практическая значимость аристократических правил поведения стала снижаться. Жан Фруассар, писавший в конце XIV века, намекнул на это, заметив, что старые идеалы рыцарства на войне все еще соблюдаются дворянами, но не теми людьми низкого происхождения, которые теперь заполняют ряды армий. Полвека спустя Уильям Вустер сказал примерно то же самое. Дворяне, по его мнению, "по природе своей добросердечны" и проблема состояла в том, что, за исключением командного звена, войну вели уже не дворяне, а профессионалы[1095].
В XV веке вся Европа была раздираема войной: гражданские войны, региональные и международные конфликты, организованный бандитизм. Образы и ценности войны определяли мировоззрение людей в такой степени, которую сегодня трудно себе представить. В зоне военных действий люди жили под постоянной угрозой внезапной смерти и разрушения всего, что их окружало. Жизнь горожан обрамляли укрепленные и охраняемые ворота, стены и сторожевые посты, сельских жителей — башни приходских церквей и гарнизонные замки, расположенные вблизи их полей, где они укрывались, когда церковные колокола оповещали о приближении солдат. Книжные шкафы грамотных обывателей были заполнены трактатами о рыцарстве, военном искусстве и истории войны. Они читали романтическую беллетристику, прославляющую войну, — от артурианской легенды о сэре Гавейне и других мифических героях до реальной жизни героя романа Le Jouvencel, написанного, по словам его автора, "во славу Божью и в назидание воинам". Сцены сражений были основным элементом миниатюр в манускриптах и на стенах церквей, на гобеленах и витражах. В Италии конные статуи закованных в броню воинов впервые появлялись в публичных местах со времен крушения римского мира. В церквях по всей Англии (а в свое время и во Франции) внушительные мраморные и алебастровые гробницы и инкрустированные латунные пластины знати и дворянства подчеркивали статус умерших, изображая их в полном доспехе, а напыщенные надписи сообщали о их боевых подвигах. Сэр Джон Кресси, умерший в 1445 г., на своей гробнице в Додфорде (Нортгемптоншир) объявлен капитаном Лизье, Орбека и Пон-л'Эвек, после чего последовал за Мэтью Гофом в Лотарингию и там погиб. В церкви в Тайдсуэлле на гробнице дербиширского рыцаря сэра Сэмпсона Меверелла высечены слова, рассказывающие о том, что он провел годы на службе у великого графа Солсбери и сражался в одиннадцати "великих битвах" во времена герцога Бедфорда. Сэр Томас Хангерфорд, возможно, участвовал в войне в молодости, но в зрелые годы он был администратором и управляющим поместьем, который никогда не брал в руки оружия. Однако после его смерти в 1397 г. его более знаменитый сын похоронил его в часовне замка Фарли в гробнице с надгробным изваянием в полном вооружении, под настенной картиной со Святым Георгием, убивающим дракона, и изображением его головы в шлеме в витраже[1096].