Гашек помнил, как в детстве боялся этой прачки до смерти – с таким настойчивым любопытством она им интересовалась. Больше всего ей хотелось знать, сколько серебра на содержание получает от господина Гельмута мать конюшонка. Много лет спустя он понял, почему Лянка так отчаянно стремилась обольстить сперва старшего, а затем и младшего Ройду. Она увидела в этом возможность относительно безбедной жизни – жизни, в которой не пришлось бы каждый день стирать чьи-нибудь подштанники. Служанка завидовала матери Гашека, которая почти ни в чем не нуждалась, до тех пор, пока ту не забрала горячка. Тогда все решили, что начинается моровое поветрие, и тело не положили в землю – просто сожгли вместе с одеждой и утварью. Такой участи никто не завидовал.

Потом Гельмута тоже не стало, Марко женился, но Лянка добилась своей цели: когда в Кирте неожиданно объявился Войцех Ольшанский, она его очаровала. Только прачка, которой вся эта история открыла желанную дорогу наверх, не скорбела о смерти госпожи Ветты и не беспокоилась о ее исчезнувшем муже. Правда, кое-чего Лянка не учла: сильнее страсти Войцеха к ней оказалась его любовь к выпивке. Хотя, конечно, стирать подштанники больше не пришлось.

Вспоминая, как много лет назад среди ночи столкнулся с господином Ольшанским на этом же месте, Гашек отбросил ногой глиняный черепок и вошел в конюшню. В стойле остался только старичок Ворон – гнедой кобылки, второй из двух последних обитателей киртовского денника, здесь не оказалось. Белый конь, о котором заботились в память о господине Гельмуте, повел ушами и вскинул голову: ему тоже хотелось прогуляться. Гашек погладил его по жесткой гриве; снова ожили детские воспоминания.

Гельмут Ройда не говорил с Гашеком, старался его не замечать – это казалось странным, обижало немного, но он привык. Только однажды, незадолго до смерти, господин пришел на конюшни, чтобы справиться о том, как идут дела у его единственного сына. Они разговаривали очень долго, казалось, почти целый день, и все это время Гельмут внимательно смотрел на мальчика, будто прикидывая, какую за него назначить цену. Когда отец собрался уходить, Гашек спросил: «Почему вашего коня зовут Вороном, хотя он белый?» Ройда улыбнулся – единственный раз на его памяти – и сказал: «Потому что людям свойственно звать белое черным».

Под седлом Ворон становился намного резвее, но кроме Гашека его уже никто не седлал. Путь предстоял не самый близкий, и конь, будто чувствуя это и радуясь возможности покинуть надоевшее стойло, сам шел в направлении ворот. Там его, как всегда молниеносный, перехватил Свида.

– Вода. – Он без лишних слов протянул тяжелый бурдюк. – И вот это для внучки.

Гашек подбросил в ладони льняной мешочек и улыбнулся: жженый сахар, как она любит. Свида замахал руками: «Иди, иди, и я пойду. Там уже замок рушится». В самом деле, все, кто зависел от Кирты, зависели лично от ее управляющего: господин Войцех не мог уследить и за собой, что уж говорить о хозяйстве.

Гашек сунул мешочек со сладостями за пазуху, взобрался в седло и поехал к курганам Старой Ольхи.

Река плавно уходила вправо, унося с собой приятный звук воды. Наловить бы рыбки на обратном пути, но Гашек забыл взять крюк. Летнее солнце палило беспощадно, несмотря на ранний час, и пришлось закатать рукава, обнажая по локоть обожженные руки.

Усадьба Ольшанских сгорела семь лет назад, но шрамы до сих пор иногда болели.

Когда господин Марко женился, в обязанности Гашека вошло раз в несколько дней отвозить в Ольху котомки с припасами, которые лично собирала госпожа Ветта. После ее смерти об этом заботился Свида – с молчаливого согласия Войцеха Ольшанского. Согласие оставалось молчаливым, поскольку госпожа Берта – по мнению Гашека, вполне справедливо – обвинила сына во всех бедах, свалившихся на их семью, и во всеуслышание от него отреклась.

Госпожа Ольшанская вернулась в усадьбу, забрав с собой ребенка Ветты, и Войцеху не хватило решимости запретить и дальше возить припасы. Время шло: окончательно облысел Свида, порос травой курган Гельмута Ройды, умерла от старости преданная кормилица Гавра. Даже спустя несколько лет после ухода госпожи Ветты Гашек то и дело ездил в Ольху с полной котомкой еды.

Пока однажды не увидел дым.

О том дне осталось лишь несколько ярких воспоминаний – прочее сгинуло в огне, как сгинула старая ольха, давшая имя этой усадьбе, сгинули кое-какие деньги, бумаги, бесценный портрет госпожи Берты кисти Драгаша из Гроцки.

И госпожа Берта. Хоронить потом было нечего.

А Гашек, не подумав о том, как станет выбираться из пылающей, разваливающейся усадьбы, бросился туда и вынес из огня ребенка. Он отчетливо помнил, какой невыносимой болью сковало руки, когда пришлось защититься ими от падающего перекрытия, чтобы спасти жизнь – и не только свою. И как он потерял сознание, оказавшись снаружи и увидев беснующегося поодаль Ворона.

Знакомая дорога прошла почти незаметно: Гашек уже ехал по земле Ольшанских. Нынешний владелец не навещал ее со времен своего неожиданного возвращения из мертвых, в результате которого здесь вырос новый курган. У этого кургана, где уже пятнадцать лет покоилась госпожа Ветта, Гашек и слез с коня.

Ворон, казалось, обрадовался передышке: все-таки в его возрасте тяжелый седок – испытание. Гашек не стреножил коня: задерживаться не стоило. Полуденное солнце щедро освещало все обозримые земли, а где-то среди них лежало черное пепелище.

Само собой, она оказалась здесь. Гашек почти никогда не ошибался на ее счет: слишком тесно и прочно они связаны с того самого дня, как он спас ее из горящей усадьбы. И хотя по закону эта девушка считалась его госпожой, Гашек звал ее просто по имени.

Итка Ройда отряхнула штаны, поднявшись с земли, и бросила прощальный взгляд на могилу матери. Потом свистнула, подзывая лошадь, и коротко спросила:

– Дядька ищет?

Гашек кивнул. Гнедая кобылка, названная без выдумки Красавицей, подошла, по-своему поприветствовала Ворона и уже ожидала хозяйку. Итка намочила платок водой из бурдюка и повязала на голову: с ее темно-рыжими волосами можно запросто перегреться на таком солнце.

Она затягивала подпруги, недовольно поджав губы: Войцех уже не впервые бесцеремонно прерывал поездку в Ольху, которую Итка навещала раз в пару месяцев, и каждый год – обязательно – в самый жаркий день лета, отдавая дань памяти госпоже Берте. От жизни в родной усадьбе матери у Итки остались лишь воспоминания, даже старых слуг не было: Гавра давно умерла, а Сташа после пожара никто не видел.

Уже верхом она, перекатывая на языке кусочек жженого сахара, снова спросила:

– Фто ему нуфно?

– Он не сказал. – Гашек пожал плечами. – И был еще пьян, когда я ушел.

Немного погодя Итка шумно разгрызла леденец, набрала в рот воды и сплюнула.

– Может твой старик перебирать копытами порезвее? Не хочу ехать по темноте.

– А ты не бойся, – улыбнувшись, ответил Гашек. – Я с тобой.

Она рассмеялась.

– Это очень любезно с вашей стороны, господин Гашек, но дело в том, что к вечеру дядька Войцех не вспомнит, зачем я ему понадобилась.

Итка, которая прекрасно знала о его происхождении, иногда в шутку звала Гашека господином – но только так, чтобы Войцех не слышал, потому что его это жутко раздражало. У Войцеха многое вызывало такую реакцию, а добрым словом он поминал разве что покойную сестру, об остальной родне отзываясь не слишком тепло. К примеру, имя госпожи Берты он произносил только в связке с выражениями вроде «песья вошь» или «гнилая доска».

При всем этом Итка, казалось, вполне искренне и взаимно любила дядю: пьяным он бывал очень весел, а трезвым – даже умен. Правда, он делал все, чтобы трезветь как можно реже. «Какая из тебя Ройда, – говорил ей Войцех, когда напивался не настолько, чтобы потерять способность говорить внятно. – Марко был светловолосый, пока с войны не приехал седой. Ты нашей, Ольшанской породы. А от Ройды, вон, в Гашеке и того больше».

Направляющийся домой батрак, издалека заметив верховых, прикоснулся к широкополой шляпе в знак приветствия. Человек шел в деревню Мирную, к северу от владения Ольшанских, жители которой в далеком прошлом трудились на эту семью. Теперь же все батраки ушли к другим господам – в основном, к Тильбе, но Берту из Старой Ольхи, а затем ее дочь и внучку знали и помнили. К тому же Итка в скором времени станет причиной события, знаменательного для всего края – и даже, быть может, для всей страны.