Войцех встал рядом с Гашеком, но не смог долго держаться на ногах – сел на край кровати, стараясь не задеть красиво расшитый подол рубашки сестры. Все вокруг промокло от крови.

– Она меня попросила, – вдруг глубоким, страшным грудным голосом произнес Марко. – Попросила оставить тебя в живых. Как я должен… Как выполнить ее последнюю просьбу?

Ему никто не ответил: ни потерянный Войцех, ни ошарашенный Гашек, ни мертвая Ветта. Когда последний сын Берты Ольшанской смог оторвать невидящий взгляд от тела сестры, Ройды в комнате уже не оказалось. Почему-то Войцех подумал, что больше никогда его не увидит.

Вдруг женщины в углу прекратили спорить. На миг повисла пугающая тишина, которую разорвал резкий короткий звук. Сердце Войцеха замерло.

А потом закричал младенец.

Говорят, не к добру это – греться у погребального костра. Посмотрели бы на себя, когда ближайший очаг в паре дней ходьбы, любимая лошадь уже обуглилась в этом самом костре, а перед глазами – бледная пелена заиндевевших ресниц. «Хорошо, что у меня только одна сестра», – растирая негнущиеся пальцы, думает женщина в капюшоне из волчьей шкуры. Волку только семь лет – самый расцвет сил! – и вот он служит теплой зимней одеждой, хотя мог бы сейчас лакомиться зайчатиной. Женщина нетерпеливо тычет костер палкой.

– Прости, красавица, но ты со своим завещанием совсем не к месту, – уже вслух упрекает она тлеющие останки, еще недавно имевшие губы, чтобы улыбаться, когда их обладательницу зовут красавицей.

Здесь, на большой поляне между тремя тропами, знаменитая воительница Нааса со всеми полагающимися почестями хоронит: сестру свою Таресу, супругу честного пасечника, отошедшую в родах; племянника, ненареченного младенца, сына честного пасечника; кобылу, давно хворавшую, которую прикончило длительное путешествие в страшный мороз и с тяжелым грузом на спине.

В роще неподалеку от деревни, где жила и умерла Тареса, телега и осталась – неудивительно, с такими-то угловатыми колесами. Оттуда пришлось везти сестру с ребенком, навьючив их на гнедую старушку, кобылка храбрилась, пыхтела, страдала, но переносила испытания со свойственным ей достоинством. Всю дорогу, ругаясь и отряхивая снег с волчьего капюшона, Нааса подбадривала лошадь и проклинала почившую родственницу, в лихорадочном предсмертном бреду пожелавшую быть похороненной в сердце трех путей, где когда-то пала в битве их общая мать. В силу обстоятельств гибели матушка не оставила особых распоряжений, и ее, недолго думая, торжественно сожгли прямо на месте событий. Нааса сморкается в рукав и вытирает его снегом, думая: «Лучше б тебя ужалила неправильная пчела».

В хаггедской традиции смерть в родах – то же, что гибель в бою. Женщине и ребенку, если он не выжил, полагаются почетные похороны с учетом всех пожеланий. Она становится ишт’арзой – воительницей, как Нааса, и в погребальный костер обязательно кладут оружие. Муж Таресы, провожая ее в последний путь, достал откуда-то ржавый топор и бросил его в телегу, стараясь не смотреть на позеленевшее лицо. Кобыла презрительно фыркнула, Нааса ее поддержала: разделочный нож подошел бы и того лучше.

Когда телега сломалась, Нааса забрала оттуда только тела. Топор остался догнивать. Они с сестрой не особенно ладили, но ржавый колун в могилу – это уже чересчур. Вместо него в костре сгорело ее копье. Наасе не составляло труда сделать новое. Но эти похороны снова дали ей повод помянуть Таресу недобрым словом: когда огонь уже зашелся, она вдруг вспомнила, что вокруг древка копья обернут шнурок с амулетом. Само собой, первым делом истлел именно этот проклятый шнурок, а семейная ценность исчезла между веток и дров, наколотых лесным хранителем.

Становится совсем уж досадно. Нааса опускается на колени, садится на пятки, натягивает капюшон посильнее: надо ждать, когда догорит костер.

Огонь расходится все сильнее – ветер помогает ему. Наасе тепло, и даже раздражение потихоньку уходит. В конце концов, как только она здесь закончит, сразу присоединится к другим воительницам – своей настоящей семье. Ветер меняет направление, дуя прямо в лицо. Нааса вскакивает на ноги, чтобы языки пламени ее не достали, и понимает, что не чувствует их тепла.

Метель набирает силу.

Сердце колотится бубном, в ушах шумит – гоп! гоп! бери-ка галоп! Копыта топчут взрыхленный снег, дыхание сбивается с ритма, совсем рядом звенит клинок.

Нааса снимает капюшон, вдыхает поглубже.

– Ты же здесь, – шепчет она, обращаясь к мертвой кобыле, – тогда кто я?

Все – вот и сказаны последние ее слова.

Нааса падает в снег. Догорающий погребальный костер окружают три всадника. Один из них спешивается, вытирает о тело женщины окровавленный меч. Конь отчего-то бесится: ржет и встает на дыбы, будто его больно ужалила змея. Мужчина просит товарища придержать жеребца и обыскивает хаггедку: ничего. Самая ценная добыча с ее трупа – пожалуй, волчий капюшон.

– Надо потушить огонь, – отряхивая шкуру, говорит человек. – Вдруг успеем что-то спасти.

Стреноживают коней – даже взбесившийся жеребец вроде бы успокаивается. Втроем быстро справляются с мрачной задачей. Метель прекращается, но мороз кусает, как злая собака. Дело к вечеру, а в золе так ничего и не найдено.

– Гошподин велел шмотреть внимательно, – шепелявит один из товарищей. – Надо ешшо раш ее обышкать.

– Не лезь, – запрещает тот, что убил Наасу. – Я не слепой. Будь у нее что при себе, я нашел бы.

– Пошему это я не долшен лешть? – возмущается шепелявый. – А ну как ты што шаныкал?

Они готовы вцепиться друг другу в глотки – конфликт этот зрел с самого начала пути, – но третий член отряда прерывает их перепалку:

– Глядите!

Испачкав рукавицы, он очищает от золы маленькую подвеску – амулет из дерева. Шепелявый вырывает предмет у товарища из рук, чтобы рассмотреть поближе, через плечо заглядывает и другой.

– Ты его из костра вытащил?

– Ага.

– Как так? Он же, сука, деревянный.

– Гошподин дает большую награду, – напоминает шепелявый. – Штолько денег мошет штоить только штука, которая не горит в огне.

Троица переглядывается. Они все думают приблизительно об одном: а если таких «штук» много? Сколько можно выручить за две или три? Раз уж хаггедки бродят поодиночке, они переловят с десяток и с какой-нибудь да вытрясут что-то похожее.

Долго совещаться не приходится. Оставив Наасу лежать на грязном снегу, они вскакивают в седла и мчатся дальше на восток – вглубь Хаггеды, загадочной и богатой, чьи дочери добывают славу оружием, как мужчины.

В принятом у берстонцев летоисчислении это событие произошло в первый день первого месяца тысяча сто десятого года от Великой Засухи. День бесславной гибели хаггедской воительницы считается датой начала затяжной войны – той самой, с которой Марко Ройда вернулся седым.

Кровавый урожай посеянных отцами гнилых семян – во веки веков! – собирают дети.

О них и будет эта история.

Старый замок просыпался с трудом. Тощий петух счел нужным пропеть ровно один раз; лениво тявкнула собака, прозябающая во дворе; коты молча разбежались искать еду. Большая часть населяющих Кирту людей собралась в малом зале, некоторые не покидали его уже пару дней.

– Где ее носит? – гневно вопрошал медленно трезвеющий господин Войцех, не обращаясь ни к кому конкретно: ни к старому управляющему Свиде, ни к Лянке, которая согревала его постель последние пятнадцать лет, ни к Гашеку, которому просто хотелось поскорее уйти, потому что вонь тут стояла премерзкая.

Он привык к тому, как смердят навозные кучи, поскольку начал помогать на конюшне, едва научившись ходить, но после попоек господина Ольшанского Кирта становилась хуже навозной кучи. Гашек заверил, что немедленно отправится на поиски, и поспешил прочь. Лянка проводила его потухшим, скучающим взглядом.