Облака шли на север, к Тарде. Плечи вдруг свело от холода.

– Как твое имя? – спросила хозяйка.

Лета тоже распахнула глаза, прислушалась. Это ее нездоровое любопытство начинало Итку слегка раздражать.

– Белка, – коротко ответила она, не тратя времени на лишние размышления.

– Тебя не так зовут.

Итка только хмыкнула.

– Я Гисла, – сдаваясь, вздохнула женщина. – Не стану спрашивать, откуда ты и куда направляешься, но хорошо, что ты оказалась здесь.

«Для вас, может, и хорошо, – подумала Итка, кивнув, – а как долго Гашек будет вставать на ноги? И где за это время окажется мой отец?»

– Остальных – в выгребную яму, – решила она и услышала, как тихонько охнула Лета. – Но сперва я их обыщу.

Ни мать, ни дочь не осмелились ей мешать. Итка начала с Морды. Когда он упал замертво, показалось, что в его поясной сумке звякнули монеты.

– У нас есть деньги, – через некоторое время объявила Итка, открывая дверь в комнату Гашека, и осеклась: на постели, крепко держа его за покрытую шрамами руку, сидела раскрасневшаяся Лета.

Он смущался пуще девушки, а когда вошла Итка, слова и вовсе застряли у него в горле. Хозяйская дочка прижала руку к груди, будто обжегшись, и убежала прочь.

– Деньги? – растерянно переспросил Гашек после затянувшейся неловкой паузы.

– Деньги, – повторила Итка. – Оружие. Неплохие сапоги и плотная стеганка. Тебе подойдет. Только дыру от стрелы зашью.

– Спасибо.

– Не беспокой рану, – велела она, уходя. – И при них зови меня Белкой.

Гашек хотел сказать что-то еще, но Итка отправилась спать – на ногах держалась уже с трудом. Ей отвели узкую кровать в соседней комнате, которая раньше принадлежала Лете; девушка решила лечь с матерью на другой половине: мол, им так спокойнее. В ту ночь Итка не видела снов. Наверное, к лучшему.

На следующее утро хозяйка накормила всех кашей – такую густую варила только старая Гавра. Во время еды приходилось заставлять себя не поднимать на Гислу глаза, чтобы не сорваться и не заплакать.

Коротко поблагодарив женщину за вкусный завтрак, Итка закрылась в комнатушке и легла на кровать, обхватив руками колени. Потом велела себе встать: много лет назад, когда сгорела Ольха, она пообещала – не зная, впрочем, кому, – что больше никогда не окажется беспомощна.

Но все-таки силы заканчивались, и никто не знал, сколько еще предстояло вынести. Итка услышала короткий стук за окном – на потрескавшуюся раму сел голубь. Крохотные пустые глаза глупо глядели сквозь мутное стекло. Итка могла бы прогнать голубя, но не стала.

Вместо этого она сунула руку под жилетку, в потайной карман, где уже несколько дней лежал чистый листок из учетной книги «Полутора кобыл». Пока птица выклевывала крошки из широкой оконной щели, Итка очинила уголек ножом, снятым с пояса мертвого бандита, и нацарапала в углу листка: «Дорогой Отто».

Однажды она видела своего жениха – рослого мальчишку с усыпанным угрями лицом, – когда ездила с бабушкой Бертой на памятную трапезу по господину Тильбе. Отто едва держался, чтобы не заплакать, как Итка этим утром над несчастной кашей, пока произносил обрядовую речь. В память врезалось спокойное и бледное, словно луна, лицо его матери, на котором лежала тень облегчения – так сказала бабушка Берта по дороге домой.

Голубь испуганно встрепенулся, почувствовав дребезжание – наверное, Гисла хлопнула дверью, – и Итка отпустила птицу. Потом стерла написанное пальцем и убрала листок, снова сложив его вчетверо и спрятав на груди. «Сначала отец, – сказала себе Итка, – отец и убийцы Войцеха». У нее еще оставалось время до шестнадцатилетия – достаточно времени, чтобы найти хоть что-нибудь. Только бы Гашек поскорее оправился.

Много дней спустя, в поздний час, когда уже горели звезды, за стеной послышались приглушенные стоны. «Не сорвал бы повязку», – подумала Итка и повернулась на бок, прикрыв ладонями уши.

В доме Гислы путники прожили около месяца. Рыжебородый Гашек с каждым днем все меньше вспоминал о ране и все больше времени проводил наедине с Летой. Итка помогала хозяйке, чем могла, чтобы занять руки и, что важнее, голову. Не хотела, чтобы оставалось время смотреть в сторону леса. Но в темноте он все равно находил Итку. Он говорил с ней, и голос его не удавалось заглушить ни ладонями, ни любой из знакомых колыбельных.

Чаще всего Итка слышала лисицу. Та с недавних пор повадилась таскать у Гислы кур по ночам, а пса прибили вместе с хозяином дома, и помешать хищнице оказалось некому. Итка горько сожалела, что не умеет ставить ловушки.

Лисица постоянно испытывала голод, и когда сознание начинало путаться, Итка понимала, что нужно закрыться в сарае и переждать неприятный приступ. Гисла издалека наблюдала за тем, как гостья нетвердой походкой добирается до укрытия и пропадает на час-другой, а из сарая слышатся только шорохи и – иногда – тихие, глухие всхлипы. Она ничего не делала и не говорила, пока однажды лисица не пришла средь бела дня.

– Ей больно, – шепнула Гисла, когда они вдвоем затаились, наблюдая, как хищница жадно пожирает курицу и не обращает внимания на хаос, порожденный в птичнике ее появлением.

Итка кивнула. У лисицы изо рта лилась кровавая слюна. Когда животное подняло глаза с расширенными зрачками, Итка не успела испугаться – ее захватил неутолимый, всепоглощающий голод.

Итка рванулась вперед, но Гисла удержала ее, ударила по лицу, потом еще раз, сильно, наотмашь и встряхнула за плечи.

– Перестань! Хватит с нее! Хватит с тебя! Отпусти! – кричала женщина, продолжая отчаянно колотить ее, пока Итка вдруг не остановила ее руку у самого лица.

Гисла внимательно заглянула ей в глаза: взгляд прояснился, боль в голове и животе отпустила.

– Спасибо, – сказала Итка, разжав кулак, – теперь… я… должна уйти.

Гисла выдохнула и облокотилась на стену курятника, чтобы устоять на ногах, но Итка этого уже не увидела – она встала на колени рядом с лисицей и кровавой лужей, которую та оставила от несчастной жертвы. «Твоя сестра однажды спасла мне жизнь, – обратилась Итка, не произнеся ни слова вслух, – и я тебе помогу».

Дикая лисица подошла ближе и потерлась окровавленной мордой о протянутую руку. В другой руке Итка сжимала разбойничий нож.

– Я закопаю ее в стороне, – сказала она, когда все было кончено.

Гисла ничего не ответила, но больше не подавала к столу яиц.

С тех пор лес беспокоил Итку все меньше – она научилась приглушать его голоса, сосредотачиваясь на воспоминаниях о прошлом и планах на будущее. Иногда закрадывалась мысль, что лучшее решение – остаться. Здесь, на хуторе, где их никто никогда не найдет.

Они вчетвером смогут постоять за себя, станут мирно вести хозяйство – а со временем Итка и Гашек перестанут думать о том, что их сюда привело. Может, Лета родит детей; растить их станут все вместе. Потом Гисла тихонько состарится, передаст дела в руки молодых, ляжет рядом с покойным мужем, и на кургане взойдет трава.

«Дядька Войцех, – наконец вспоминала Итка. – У него нет никакого кургана».

Хотя они с Гашеком это не обсуждали, Итка готовилась к отъезду. Запасала еду и воду, проверяла на прочность сумки, штопала порванную одежду. Хозяйка хутора – и этого Итка ожидала меньше всего – научила ее изготавливать стрелы. «Муж любил охоту, – объяснила Гисла. – А работу мелкую не любил».

В запасе оказалось много хороших перьев, и Итка – правда, не сразу – поняла, как правильно обрабатывать дерево, чтобы стрела летела куда нужно. До стычки с разбойниками даже в голову не приходило, что колчан может опустеть в самый неподходящий момент. Чтобы отблагодарить Гислу, Итка хотела добыть на ужин зайца или мелкую птицу, но хуторянка замахала руками: «Не надо! Ты в чащу пока не ходи. Пригодятся тебе эти стрелы… на будущее».

Возразить оказалось нечего.

Однажды вечером Итка сидела у себя в углу, оттачивая полученные навыки: припасенные хозяйкой перья уже заканчивались. Осторожно постучался Гашек. Двигаясь с господской медлительностью, сел на кровать рядом с Иткой: он все еще берег ногу. Помолчал, подбирая слова. Потянул время еще немного – Итка даже забеспокоилась. Наконец решился.