Наконец, имеются и образцы живописи, тематически связанной с буддийскими представлениями. Так, в буддийском комплексе Каратепе в одном из двориков с обводной галереей на стене над входом в святилище сохранилась роспись в зеленовато-синих тонах, изображающая Будду и монахов под деревьями (Ставиский Б.Я., 1977б, с. 94). Этот канонический сюжет выполнен в традиционной манере. Несколько большим разнообразием отличаются расположенные на той же стене, но несколько поодаль, фигуры донаторов — мужчин в мягких сапогах, женщин в длинных одеждах, видимо реальных представителей термезского патрициата, материально поддерживавших буддийскую общину. Впечатляющи фигуры таких донаторов и в росписи другого термезского монастыря — Фаязтепе. Там они сохранились значительно лучше и ясно видно, что перед нами выразительный, но идеализированный портрет такого дароносца.
Более многочисленна коллекция северобактрийской монументальной скульптуры, в основном из необожженной глины, хотя имеются прекрасные образцы каменных и гипсовых статуй. Глиняная и гипсовая скульптура, как правило, дополнительно раскрашивалась. Наиболее выразительная коллекция глиняных статуй происходит из раскопок халчаянского дворца (Пугаченкова Г.А., 1971а). Здесь скульптурный фриз шел на значительной высоте вдоль стен так, что само его такое расположение в известной мере определяло героизацию воспроизводимых персонажей. Судя по сохранившимся крупным частям скульптур и предложенной реконструкции, центральная часть фриза воспроизводила знатных лиц, возможно членов местной правящей династии, с характерной повязкой, охватывающей прямые волосы, что полностью соответствует типу прически кушанского правителя на монетах Герая. На одном из боковых фризов изображена конная группа тяжеловооруженных воинов, мчащихся с экспрессией, напоминающей традиции скифского искусства. Весь комплекс Г.А. Пугаченкова справедливо рассматривает как памятник утверждающегося династийного культа. Степень мастерства в передаче голов персонажей этих скульптурных композиций различна, но в целом налицо стремление к сохранению индивидуального начала, даже некоторой портретности, хотя уже без раскрытия внутреннего мира воспроизводимого персонажа, что столь характерно для психологического портрета эллинизма. Эллинистический реализм и ориентальная статичность выступают здесь в одном из начальных проявлений своего симбиоза, само становление которого происходило не гладким путем, а как борьба двух начал (Кошеленко Г.А., 1974, с. 305). Следующую стадию развития северобактрийской скульптуры рисуют гипсовые статуи из буддийского святилища в пригороде Дальверзина. Не говоря уже о каноническом изображении Будды, статуи донаторов, в том числе эффектная «голова принца», передают статичный, облагороженный облик, своего рода идеализированный портрет.
Изображения Будды, встреченные при раскопках в Дальверзине и Фаязтепе, представляют собой незначительную вариацию разработанной и канонизированной иконографии. Мягкая моделировка лица, правильные черты, несколько томные глаза воплощают неземную отрешенность традиционного образа, повторявшегося с разной степенью художественного мастерства и в крупных культовых центрах вроде Фаязтепе и в небольших святилищах, как позднекушанская кумирня на Зартепе. Первоклассным образцом каменной скульптуры Северной Бактрии остается айртамский фриз. Фигуры музыкантов, чередующиеся с крупными акантовыми листьями, отрешенно спокойны и следуют в стилистическом отношении канонам, выработанным скульпторами буддийской Индии.
Значительных успехов достигло в древней Бактрии и ювелирное мастерство. Находки каменных матриц (Дальверзинтепе, с. 204) подкрепляют данные стилистического анализа о бактрийском происхождении целого ряда художественных изделий из драгоценных металлов. Из числа предметов, входивших в состав дальверзинского клада, явно бактрийского происхождения золотая пектораль с античной геммой, вделанной в прямоугольную пряжку (Пугаченкова Г.А., 1974б).
В Бактрии, как и в ряде других областей, получила широкое распространение техника перегородчатой инкрустации, основанная на системе гнезд, в которые вставлялись различные самоцветы. Эта мода получила широкое распространение в мире кочевых племен евразийских степей и, возможно, не без этих северных воздействий утвердилась в Бактрии. Выполненные в подобной технике серьги в виде птиц с распростертыми крыльями были найдены в одном из курганов кочевнического могильника в Бишкентской долине (Мандельштам А.М., 1966а, табл. IX, 6).
Но особенно богат и выразителен набор различного рода украшений из могил юечжийской знати, раскопанных советско-афганской экспедицией на Тиллятепе в Южной Бактрии (Сарианиди В.И., Ходжаниязов Т., 1980). Сами погребения помещены в узкие ямы, напоминающие могильные ямы аруктауского и тулхарского курганных некрополей. Но лица, захороненные в столь тесных гробницах, имеют богатейшие одежды, расшитые всевозможными золотыми украшениями поистине с варварским великолепием. Широко распространена здесь инкрустация жемчугом, бирюзой и лазуритом. В многочисленных изделиях, детальный анализ которых только начинается, имеются сюжеты, характерные для степняков Азии, особенно сцены терзания зверей, сцепившихся в бесконечном клубке. В мир эллинских традиций уводит фигура воина в парадных доспехах македонского типа, образ женщины, сидящей на льве. Многие изображения, видимо, отражают местные, бактрийские образы, сочетающиеся с эллинистическими и индийскими воздействиями (подвески, изображающие государя с двумя драконами по сторонам). Как бы то ни было, и здесь мы видим богатейший мир художественной культуры, творчески впитывающий и объединяющий различные течения, формирующий на этой основе свой собственный стиль и свои эстетические каноны (табл. CXX–CXXII).
Монеты и эпиграфические находки. Памятники письменности, обнаруженные на территории Северной Бактрии, относительно многочисленны и достаточно разнообразны. В очень небольшом числе представлены греческие надписи, например на алтаре из храма в Тахти-Сангине (LitvinskijB.A., Pitchikian, 1981b). Надписи преимущественно короткие — на глиняных сосудах или граффити на стенах древних сооружений. Прежде всего таковы памятники бактрийской письменности, представляющие собой надписи на бактрийском языке, сделанные с помощью греческого алфавита (Henning W.B., 1956; 1960), к которому был добавлен один знак для передачи отсутствующего в греческом языке звука «ш». Первоначально, видимо еще в пору вхождения Бактрии в состав Ахеменидской державы в VI–IV вв. до н. э., для бактрийского языка начали приспосабливать арамейскую письменность, господствующую в ахеменидской канцелярии. Надписи, сделанные такой бактрийско-арамейской письменностью, известны из двух пунктов в Южной Бактрии, а одна найдена при раскопках культового комплекса Фаязтепе (Лившиц В.А., 1979, с. 95, прим. 3).
Однако наибольшее распространение получила именно бактрийско-греческая письменность, созданная на основе греческого делового письма в I в. до н. э., если считать, что она применялась на монетах Герая, или при первых кушанских правителях, во всяком случае при Кадфизе II. При Канишке эта письменность в ее раннем варианте, получившем наименование «монументальное» письмо, заменяет на монетах греческие легенды. К IV в. н. э. развивается курсивное письмо, характеризующееся наличием лигатур и просуществовавшее в южных районах Средней Азии до IX в. н. э. Судя по всему, существовали специальные школы писцов — дибиристаны. На Джильберджине был найден глиняный черепок, на котором начинающий писец выводил свои первые знаки (Лившиц В.А., 1979, с. 97). В Северной Бактрии монументальное письмо представлено шестистрочной надписью на пьедестале скульптурной группы, найденной при раскопках Айртама. В ней упоминаются ремонтные работы, проведенные на местном культовом центре в правление Хувишки (Тургунов Б.А., Лившиц В.А., Ртвеладзе Э.В., 1981).
