В письме от 17 августа 1919 года он был уже более оптимистичен, чем в мае, считая, что у большевиков есть все шансы на победу, несмотря на сохраняющиеся трудности. Он писал: «Страна… истощена и измучена, война же пожирает все: продовольствие, топливо, ткани, металл, наконец, рабочую силу. Надо еще удивляться, как при таких условиях мы держимся, и совсем неудивительно, что жизнь наша во многом напоминает осажденную крепость, ибо так оно и есть на самом деле, ибо мы осаждены и окружены со всех сторон. Тем не менее войну мы ведем, и есть все основания надеяться, что мы ее выиграем, как ни велико неравенство сил». Свой осторожный прогноз на этот счет он связывал с огромной территорией страны, ее материальными и людскими ресурсами, а также тем, что в ее экономике преобладало сельскохозяйственное производство, что делало коллапс промышленности не столько болезненным для нее.

В период, когда войска Колчака и Деникина с двух сторон наступали на Советскую республику, такой вывод мог показаться чересчур оптимистичным, но через 15 месяцев он блестяще подтвердился. В конце 1919 года армия Колчака под ударами красных оставила Омск и отступила к Иркутску, где преданный союзниками Верховный правитель был схвачен и казнен. В марте 1920-го разбитая Добровольческая армия откатилась на Северный Кавказ, а оттуда морем эвакуировалась в Крым, ставший последним оплотом белых. После его захвата красными в ноябре Гражданская война фактически завершилась, хотя еще предстояло очистить от интервентов окраины страны; неудача в войне с Польшей помешала полностью выполнить эту задачу, и обширные области бывшей России остались вне ее границ.

И все же главная задача была решена: большевистская партия, получившая в 1918 году новое название — РКП(б), вопреки всему смогла удержать власть. В этом немалую роль сыграл Красин, который в годы войны занимался, по сути, тем же, чем в революционном подполье, — находясь в тени, вел сложную, выматывающую, но совершенно необходимую организационную работу. Партии снова пригодились его качества — громадная работоспособность, точность, организованность, отсутствие догматизма. При этом он не мог и не стремился стать одним из «вождей», политических лидеров страны — этому мешали как его нелюбовь к публичным выступлениям и спорам, так и демонстративное пренебрежение к коммунистической риторике и идеологии как таковой.

В отличие от Ленина, Троцкого и даже Сталина, тоже не любившего публичность, он был известен массам гораздо меньше и пользовался авторитетом только в среде старых большевиков и технических специалистов. Зато там его влияние было весьма велико: американская журналистка Луиза Брайант в 1920 году отмечала, что многие считают Красина лучшим из возможных преемников Ленина. Позже о том же писали многие зарубежные газеты в статьях, посвященных его памяти. Например, «Таймс» характеризовала положение Красина в большевистской иерархии следующим образом: «В Москве думали, что Ленин заговорил о новой экономической политике в 1921 году под влиянием Красина и в некоторых кругах Красина считали преемником Ленина. Затем позиция лидеров партии по отношению к нему начала меняться, он был отстранен от работы в центре и его деятельность была ограничена дипломатической работой. Красин вообще держался в стороне от внутренних партийных дел, но, как признанный лидер экономической группы, он еще считался возможным преемником Рыкова в качестве главы правительства или Чичерина — в качестве комиссара иностранных дел».

Популярность Красина среди интеллигенции была связана с тем, что он был одним из главных ее покровителей на фоне враждебности, проявляемой к ней другими большевистскими лидерами. Принадлежа к кругу технических специалистов, он с дореволюционных времен сохранял связи со многими видными инженерами, учеными, экономистами, директорами и управляющими заводов, статистиками, агрономами. После 1918 года он неустанно убеждал их принять Советскую власть и сотрудничать с ней, требуя в то же время от ее функционеров бережного и уважительного отношения к «спецам». При этом он руководствовался не столько любовью к социально близкой ему прослойке, сколько практическими соображениями. Власть отчаянно нуждалась в технических специалистах, без которых было невозможно не только развитие страны, но и ее возвращение к довоенному состоянию.

В 1917 году три четверти населения России было неграмотно, а после революции школьное и вузовское обучение развалилось, как и все остальное. Сотни тысяч образованных людей погибли или бежали за границу, а среди оставшихся большинство не желало сотрудничать с новой властью. Пытаясь переломить ситуацию, Красин вернулся к хорошо ему знакомой роли «главноуговаривающего», только теперь ему пришлось убеждать не рабочих, а технических специалистов. В их среде он играл ту же функцию, что и Горький и Луначарский в культурно-творческой, — с полного одобрения Ленина, который хоть и недолюбливал интеллигенцию, но хорошо понимал ее необходимость для развития страны. Он считал необходимым завоевывать интеллигенцию не только уговорами, но и материальными благами, с чем Красин был совершенно согласен: на всех занимаемых им постах он старался обеспечить привлеченным к сотрудничеству специалистам хороший паек, а потом и достойную зарплату.

У других большевистских руководителей взгляды Красина вызывали плохо скрываемое раздражение: Сталин, Каменев, Зиновьев, Дзержинский подозревали его в попытках оспорить руководящую роль партии и даже реставрировать капитализм, в отрицательном отношении к теории мировой революции и «соглашательстве» с российской и западной буржуазией. Хотя сам Ленин направил его сначала на руководство торговлей, а затем на дипломатическую работу, партийные ортодоксы создавали представление, что это отвечает его сути, поэтому прозвища «красный купец» и «коммерсант революции», данные ему в советской прессе, носили не слишком положительный оттенок. Товарищам по партии казалось подозрительным и то, что Красин часто бывает за границей, и то, что там живет его семья, и то, что он позволяет себе прилюдно критиковать официальную политику.

Сотрудник Внешторга Моисей Лазерсон (Ларсонс), тоже невозвращенец (вокруг Красина их было на удивление много), вспоминал: «Красин произвел… самое лучшее впечатление. В особенности потому, что он выделялся на тогдашнем московском фоне своей краткою и ясною деловитостью. В то время было известно, что если вы являетесь к какому-нибудь видному советскому сановнику, то вас непременно встретит целый поток фраз и соображений общеполитического характера, которые с непосредственной темой, с деловой целью вашего посещения ничего не имеют общего. Поэтому-то так приятно поражала краткая и ясная деловитость Красина…

Красин был способный организатор и превосходный работник… человек, который хотел быть окруженным только способными, умными, работящими и ясно мыслящими людьми; политические же мечтатели ему были органически противны. В разговоре со мной он совершенно откровенно и весьма отрицательно отзывался о том человеческом материале, с которым ему приходится работать. Это был человек с большим темпераментом, своевольный, властный, который не любил долго разъяснять даваемых им предписаний и лишь с трудом выносил мнения, противоположные его собственному».

Даже его внешний вид в тогдашней Москве выглядел вызывающе. Еще один невозвращенец, Александр Нагловский, вспоминает: «Этот невысокий, красивый, всегда прекрасно одетый барин чрезвычайно разнился от грязноватых ленинцев. Разница была не только внешняя, но и внутренняя… Вообще это был европеец. В обращении он всегда был очень демократичен и приятен, но это опять-таки была лишь европейская форма. По сути своей Красин был человеком очень сухим, холодным, к людям симпатии не имевшим и людьми не интересовавшийся. Его мог волновать только лишь „бизнес“» (последнее утверждение остается на совести мемуариста, относящегося к Красину с явной неприязнью). Ленину, в отличие от его злобствующих коллег, эти качества нравились: «Ленин считался и с тем, что капиталисты платили Красину большие деньги и что с Красиным „не стыдно“ было появиться в буржуазном обществе.