За это Ленин потребовал от пленума «маленького одолжения» — исключения из партии «ликвидаторов» и «отзовистов», но делегаты отказались, резонно считая, что лучше сохранить хотя бы хлипкое единство рядов. В итоговой резолюции всех членов партии призывали соблюдать решения Пятой конференции и вести легальную политическую борьбу под руководством нелегального аппарата. Многие члены партии приветствовали объединение фракций, однако другие критиковали эмигрантов за непонимание ситуации в России, где социал-демократы и их сторонники за пределами Думы подвергались жестоким репрессиям. Со временем между большевиками и меньшевиками назрел новый разрыв, и Ленин, разбивший противников внутри фракции, поспешил его углубить. В январе 1912 года он созвал в Праге конференцию, названную Шестой Всероссийской, но представлявшую одних большевиков. Это покончило с попытками объединения фракций, превратившихся отныне в отдельные партии. Что касается «впередовцев» и других отколовшихся групп, то они вернулись в партию только после революции.

^{Любовь Красина и Александра Коллонтай. [Семейный архив К. д’Астье]}

В мемуарах Красин сообщает, что именно в 1912 году «некоторые особенные обстоятельства» вызвали его отход от партийной работы. «Когда-нибудь, — продолжает он, — я передам Истпарту записку, касающуюся этих обстоятельств, но по многим причинам я сейчас не хочу на этом подробнее останавливаться». Быть может, речь идет о расколе партии, против которого он всегда выступал? Вряд ли, он давно понимал, что меньшевикам с их ориентацией на легальную деятельность не по пути с большевиками, сохранявшими, при всех тактических зигзагах, курс на революцию. Более вероятно, что он сам отошел от этого курса и вообще от политики. Насмотревшись на марксистских болтунов и догматиков, он особенно четко осознал свою непохожесть на них. «Меня, — пишет он в тех же мемуарах, — больше интересовала проблема сшить сапоги… хотя объяснять, как шьются сапоги, всегда найдется относительно больше охотников».

Красин с его упорным нежеланием беспрекословно подчиняться чужой воле мог эффективно работать только в условиях нелегальной деятельности, где он был сам себе хозяин. В эмиграции необходимость подчиняться политической линии Ленина, которая то и дело менялась, вызывала у него протест, а потом и вовсе привела к его отходу от большевиков. И дело было не только в Ленине: «отзовисты» во главе с Богдановым тоже требовали беспрекословной верности своим идеям и своему знамени, поэтому в конце концов он разошелся и с ними. Можно было упрекнуть Красина в том, что он оставил революцию, но он с не меньшим основанием мог парировать это тем, что и революция оставила его.

Период 1910–1916 годов — самый спокойный и упорядоченный в бурной жизни Красина. В это время он успешно продвигался по служебной лестнице сначала в Германии, потом в России, наслаждался семейным счастьем и вновь обретенным статусом успешного, хорошо обеспеченного специалиста. В нем трудно было узнать человека, который еще недавно учил соратников бросать бомбы и хладнокровно планировал кровавые ограбления. Теперь он так же увлеченно занимался внедрением в жизнь новейших технических достижений — тем, от чего его так недавно и так давно оторвала революция. Ему было сорок с небольшим: по мнению древних, возраст расцвета, когда человек создает то, с чем останется в памяти потомков. Красин запомнился другим, совершенным раньше и позже, но как знать — может быть, именно эти годы он считал для себя самыми важными?

Приехав в Берлин в сентябре 1908-го, он в преддверии приезда семьи снял трехкомнатную квартиру на третьем этаже дома в буржуазном районе Целендорф. Навестивший его через два года пасынок Владимир Кудрей так описал это место: «Это был маленький пригород с дюжиной многоквартирных домов, выстроенных в ряд вдоль станции… На станции остановился аккуратный маленький поезд. На платформу вышли несколько аккуратных людей, аккуратный начальник станции поднял вверх палку с красным кольцом наверху, и станция снова опустела». По его словам, семья жила трудно, в постоянных хлопотах: «Дни были полны забот: стирка, уборка, приготовление еды, детские пеленки. Потом Леонид приходил домой, мы обедали, детей укладывали спать, а Леонид садился за свой перевод».

Любовь Красина описывает то время похоже, но более идиллически: «Три года в Берлине мы провели в стесненных обстоятельствах, поскольку Л. Б. было нелегко удовлетворять все потребности выросшей семьи из тех скромных средств, что были у него на новом месте… Я же была рада оказаться там, поскольку мы были бедны, но свободны от постоянной тревоги и напряжения политической деятельности Красина и полицейской слежки, которая преследовала его повсюду. Я втайне радовалась тому, что мой муж не пытается сойтись с теми немногими немцами, что разделяли его политические симпатии, хоть и не говорила ему об этом. Хотя он помнил про социальную несправедливость и ненавидел ее, он как-то признался, что больше не думает о политике. Быть может, он начал иначе смотреть и на свои юношеские идеалы. Он был профессиональным инженером, созидание было его сутью, и теперь его профессия предлагала ему куда лучшие перспективы, чем политика. Вся его энергия сосредоточилась на приобретении тех технических познаний, которым он надеялся позже найти широчайшее применение в своей стране. Он напряженно работал в конторе, а по вечерам переводил с немецкого технический словарь, чтобы пополнить наш скромный доход. Наш скромный образ жизни нисколько не затруднял его. Он ненавидел роскошь и показуху любого сорта, и одной из вещей, которой он восхищался в немцах, была их способность находить счастье в обычной повседневной жизни — он считал это источником силы германской нации».

По ее словам, Красин начал работу у «Сименса» простым чертежником, но его способности и знание языка скоро были оценены по достоинству: к началу 1911 года он стал первым заместителем главы берлинского отделения компании. Это вызывало недовольство немцев, сидевших на одной должности по многу лет, но руководство компании считало бизнес в России одним из самых выгодных направлений. Так было издавна: компания «Сименс-Шуккерт» работала в России с первых лет своего существования. Ее основали в 1847 году инженеры-изобретатели Вернер Сименс (автор самого термина «электротехника») и Иоганн Гальске, которые уже в следующем году провели первую телеграфную линию в Германии, а потом стали делать это по всему миру. Когда молодая фирма поссорилась с властями Пруссии, ее спас заказ от русского правительства на прокладку телеграфа от Петербурга до Крыма. В последующие годы специалисты компании запустили первый трамвай, первый троллейбус, первую за пределами Англии линию метро. В 1881 году компания «Сименс и Гальске», воплощая на практике открытие Майкла Фарадея, начала массовый выпуск электроламп и проведение линий электропередачи. Россия снова была в первых рядах: электрификация Зимнего дворца стала самым сложным и дорогостоящим на тот момент заказом «Сименса».

Компания активно расширялась, осваивая все новые отрасли. В 1905 году вместе с той же АЕГ она создала компанию по производству телефонов, известную сегодня как «Телефункен». В том же году она приобрела фирму покойного инженера Иоганна Шуккерта, основав компанию «Сименс-Шуккерт» (Siemens- Schuckertwerke) по сооружению электростанций и производству электротехнического оборудования. Та же компания занималась изготовлением аэропланов, дирижаблей, автомобилей, бытовой техники. В 1914 году в 35 подразделениях «Сименса» по всему миру работали 82 тысячи человек — компания входила в первую десятку германского бизнеса, а в области электротехники была второй в мире после американской «Дженерал электрик». Русское отделение, открытое в 1853 году, было одним из крупнейших; его важность подчеркивалась тем, что его возглавлял брат самого Вернера Сименса Вальтер.