^{Советский дипломат Адольф Иоффе}

Несмотря ни на что, их встречи не прошли даром — в полном соответствии со словами Енукидзе, они помогли снять недосказанность в отношениях двух старых товарищей по партии. Не вполне понятно, почему он говорит о четырех годах разрыва между ними, когда, по всем данным, прошло около восьми лет, — возможно, отсчет ведется с 1912 года, которым сам Красин датировал свой отход от партийных дел.

Агрессивная политика большевиков, которые изначально были настроены на захват власти и избегали сотрудничества с другими партиями, включая даже меньшевиков, вызвала отторжение Красина. Он продолжал сотрудничать с Временным правительством, став членом Особого совещания по топливу (Осотоп), призванного наладить снабжение топливом столицы и других крупных городов. Попутно он поддерживал работоспособность управляемых им заводов, а заодно решал свои коммерческие дела. Об одном из них напоминает в мемуарах уже известный нам красинский недоброжелатель П. Козьмин: «В 17 г. известный земец, инж. Пальчинский, обвинял Красина в том, что он, зная об открытых горючих сланцах в Сев. области (это было секретом „Осотопа“), сообщил об этом своему брату Герману, который якобы заарендовал за гроши всю сланцевую площадь у крестьян и помещиков для эксплуатации недр». Вероятно, эта земля находилась недалеко от красинского имения под Лугой, которое таким образом значительно увеличивалось в размерах. Герман в те годы и позже был (как и Классон) энтузиастом использования сланцев и торфа для отопления и консультировал брата по этому поводу.

Тогда же Леонид Борисович принял другую меру предосторожности — вывез из страны свою семью. Его жена пишет: «Муж пытался убедить меня покинуть Россию и пожить какое-то время за границей вместе с детьми. Он обещал, что осенью, если сможет, приедет в Норвегию повидать нас. Конечно, мне пришлось согласиться, хоть и с тяжелым сердцем». В начале июня Любовь Васильевна с тремя дочками, неизменной Лялей и гувернанткой мадам Лочмо отправилась на поезде в Осло — столицу недавно созданного Норвежского королевства. Красин проводил их на вокзале, всячески успокаивая и повторяя, что они уезжают ненадолго, что жизнь в России наверняка скоро наладится. Они обосновались в маленьком городке Ваксенкаллен недалеко от столицы, куда каждые несколько дней приходили письма от главы семьи. Эта переписка, длившаяся до конца жизни Красина, дает лучшее представление о его истинных мыслях и чувствах, о том, что его по-настоящему волновало. Первая жена, хотя любовь к ней со временем прошла, осталась для него близким человеком, которому можно сказать то, что он избегал — а в советское время и опасался — говорить другим.

Первое письмо было отправлено 13 июня, когда поезд с его близкими еще ехал по Швеции: «Милый мой Любан и родные детки! Как скучно и пусто стало у нас с вашим отъездом. Весь дом и Царское стали иными. Иногда по инерции торопишься окончить какое-либо дело, чтобы поскорее попасть на вокзал, но потом вспомнишь — торопиться некуда, и защемит на сердце». Постепенно в письмах все больше говорилось о политике — то, что раньше обсуждалось по вечерам на кухне. 29 июня он пишет: «Целый ряд предприятий на краю финансового краха, а расчеты на государственную поддержку при современном состоянии финансов более чем проблематичны… Пока эта проклятая война не окончится, все наши внутренние дела остаются под знаком вопроса».

В письме от 11 июля описываются обстоятельства мятежа, устроенного большевиками 3–4 июля. Красин не жалеет критики в адрес бывших товарищей: «Большей организационной беспомощности и убожества, отсутствия намека на какую-либо осознанную и поставленную себе цель трудно себе представить. <…> Несчастные „массы“, в лице главным образом солдат и некоторого процента хулиганья, совершенно бессмысленно толкались два дня по улицам, стреляя с перепуга друг в друга». По иронии судьбы человек, которого сегодня подозревают в шпионаже на немцев, тогда обвинял в этом сторонников Ленина: «Совпадение всей этой истории с наступлением немцев на фронте слишком явное, чтобы могло оставаться сомнение, кто настоящий виновник и организатор мятежа». Но главную опасность он видел не в большевиках и не в немцах, а в развале экономики, идущем, по его мнению, от «неорганизованности, неумения приспособиться к новым обстоятельствам, из-за этой атмосферы неуверенности, испуга, возбуждения, всеобщей сумятицы».

Нового премьера Временного правительства Керенского называли «главноуговаривающим», и ту же роль играл Красин на предприятиях, которыми он управлял. Цены постоянно росли, деньги обесценивались, рабочие требовали повышения зарплаты, управляющий приезжал к ним и уговаривал потерпеть еще немного. У него оставалась еще надежда на военную победу, и жена писала, явно с его слов: «Вместе с многими социалистами из разных партий, как и многими большевиками, он хотел, чтобы Россия победила в войне — во-первых, по причине патриотизма, присущего каждому человеку, во-вторых, оттого, что победа германского империализма отбросила бы мир назад, к долгому периоду реакции».

Отправляя семью за границу, он рассчитывал, что осенью дочки смогут вернуться в Петроград и пойти в школу, но эта надежда становилась все более иллюзорной. Появилась мысль перевезти их в более близкую и густонаселенную (в том числе и русскими) Швецию, где у них появился бы хоть какой-то круг общения. Это случилось в начале августа, когда он смог ненадолго выехать в Норвегию и помочь семье с переездом в арендованный им домик на окраине Стокгольма. Вскоре после его возвращения начался так называемый «корниловский мятеж»: несколько генералов, включая главнокомандующего Корнилова, подняли свои части против правительства, требуя наведения порядка и восстановления дисциплины на фронте и в тылу. Устрашенное правительство Керенского обратилась за поддержкой к еще недавно преследуемым большевикам и вместе с ними сумело уговорить мятежников сдаться.

После этого влияние ленинцев резко выросло, и их решительность на фоне импотенции «временной» власти убедила многих в том, что переход власти к большевикам будет меньшим злом. Входил ли Красин в число этих многих? Его письма того периода не сохранились (или их просто не было), но в мемуарах Любови Красиной остался пересказ его выступления перед бастующими рабочими одного из заводов. Он говорил: «Первым делом мы должны ради нас самих и ради нашей страны подготовить и организовать рост производства. Если нам не удастся это сделать… то страна столкнется с ситуацией, куда худшей, чем обычный экономический кризис — это будет кризис власти с приходом Бог знает какого правительства». Под последним Красин явно имел в виду большевиков: насмотревшись в эмиграции на их фанатизм, узость мышления и нежелание слушать оппонентов, он не ждал от их прихода к власти ничего хорошего.

При всей любви к России он начал подумывать об отъезде вслед за семьей в какую-нибудь европейскую страну, а может, даже в Америку — уж там бы его инженерные способности наверняка пригодились. Пока же в начале октября он снова едет в Швецию, но уже через несколько дней его телеграммой вызывают обратно — на Владимирском заводе забастовали рабочие, и без «главноуговаривающего» оборонный заказ окажется под угрозой. Приехав в столицу, он пишет родным: «Питер поражает прежде всего, конечно, грязью и затем какой-то отрешенностью, запустением, жалкой выморочностью… Улицы заметно опустели: не то убыло жителя (статистика будто бы говорит противное), не то он сидит дома из-за бесцельности покидать жилье (веселого все равно ничего не увидит) или из-за отсутствия средств передвижения и даже калош. Меньше стало даже солдат, хотя все еще предостаточно, и идиотские физиономии плюющих семечками „революционеров“ по-прежнему украшают пейзаж».

Этот безрадостный пейзаж как бы предваряет картину большевистского переворота, о котором Красин сообщает в следующем письме от 1 ноября. Пересказав события в столице, он пишет, что большевики, захватив власть, оказались в полном вакууме и вся надежда — на создание правительства из всех социалистических партий. Тут же — первые нотки одобрения в адрес ленинцев: «О красногвардейцах (рабочих) вообще хорошо отзываются. Они основательно дерутся и соблюдают полный революционный порядок». Впервые упоминается и про возможность возвращения к государственным делам: «Если состоится всеобщий левый блок и последует такое приглашение, отказаться будет совершенным дезертирством». Далее следует пророческое: «Ты, маманя, не унывай, если даже узнаешь, что меня в министры пригласят». Но уверенности ни в чем нет, и тут же снова говорится о возможности эмиграции: «Я, пожалуй, пойду спасать отечество, с тем чтобы, когда дадут по шее (а это сейчас делается очень быстро), уже не возвращаться к делам, а махнуть прямо к вам совсем».