— Так ты Сахарова знаешь? И про Корецкого слыхал?

Павел вздохнул, будто собирался нырять.

— Не вспоминай, Павлуша, не надо. Я потом сам Феде расскажу, — тихо попросил Василий.

— Он же Сахарова знает, у наших был...

Павел отодвинул тарелку.

...Вышли на дюральке втроем. Налегке. Корецкий хотел посмотреть одно обнажение. Веселый, как всегда. И день ясный. Только недавно мы приехали на Нижнюю Тунгуску, в первый маршрут выходим. Он с киноаппаратом. Снимает, как бачки заливаем, как отплыли. А места красивые. Он любитель был такой дикой красоты...

Вот говорят о предчувствии. Никакого не было у нас предчувствия. Весело начали день. Считали его за легкий, вроде прогулки. Мотор обкатывали.

И вот показалась впереди стремнина. И скала. Называется Смерть. Около нее вода скручивается в две воронки, а каждая больше чем по метру глубиной. Нам про них говорили и пугали. Но мы ведь налегке. Лодка сидит мелко. Да и не такой человек Корецкий, чтоб свернуть, не посмотрев на это место. Он очень осторожный вообще-то, но тут вроде никакой угрозы нет. Лодка в порядке, мотор тоже, спасательные круги на месте.

Правда, он меня за мотором сменил. В трудных местах всегда сам водил, никому не доверял. Посмотрел на скалу и говорит: «Сейчас мимо самой Смерти пройдем!»

Вода там не шумит, как на пороге, а вроде бы свистит, с шипением несет ее между скал. Корецкий правит по гребню, как раз между воронок. Очень правильно идем.

И тут все случилось. До сих пор не пойму — как. Мне показалось, что скала падает на лодку. Не успел я опомниться, как очутился в воде. И перевернутая лодка рядом. Я уцепился за край. Вижу — Корецкий дальше по течению вынырнул. Держится на воде, но бледный-пребледный. Со мной рядом оказался спасательный круг. Я бросил ему, а он пропустил, не заметил. И скрылся под водой...

Потом я понял. Так получилось: лодка соскользнула в воронку и перевернулась. Корецкого сильно ударило мотором или бортом. Он же пловец-разрядник, а тут за спасательный круг не мог схватиться. Ударенный он был.

...Только и видел я его. В последний раз. А он меня, наверное, не заметил. Не похожий был на себя. Бледный и глаза пустые, без понимания. Последний раз его видел живым.

Мы-то спаслись. Не так уж это было трудно. И он спасся бы, если б не ушибло его. Второй рабочий, Блинов, выплыл на остров в трех километрах. Я к берегу подгреб. Дюралька непотопляема ведь.

А Корецкого так и не нашли ни в тот день, ни после. Только через три недели нашли. Уже в Енисее нашли...

Павел сгорбился, приник к столу и нехотя жевал остывшую котлету. Кончив есть, он уперся локтями в колени и некоторое время сидел молча. Потом, не меняя позы и глядя в стол, спросил меня:

— Ты в Подкаменной на Ангаре бывал?..

Меня бросило в жар. Догадка в первое мгновение показалась нелепой, но она пришла, эта догадка. Я не мог выдавить ни слова. Хорошо, что Павел смотрел вниз. Хотя почему же хорошо? Разве он мог что-нибудь знать? Разве мог...

— У меня там жена и ребятишки. Сергей и Андрюшка, сыновья, — сказал Павел. — Они там, а я неизвестно где... Такая, брат, жизнь...

Он не стал выпытывать, был ли я в Подкаменной. Он решил, видно, что мне не интересно все это после рассказа о гибели Корецкого.

А я не мог двинуться с места. Будто прирос к стулу. Я боялся двигаться. Казалось, шевельни пальцем — Павел сразу обо всем узнает.

Они поднялись из-за стола, а я сидел. Я понимал — глупо так сидеть пнем, но сидел. Со стороны, наверное, казалось, что я лишь немного замешкался. Мне же думалось, будто я прилип, как муха на бумагу, и совсем не смогу подняться. Но встал. Фальшиво как-то встал. Фальшиво посмотрел на Павла. Фальшиво пробормотал что-то.

Почему так? В чем я виноват перед ним? Вере стало немножко легче со мной, а мне хорошо с ней. Человеку очень нужна иногда хоть капля внимания, даже спичечный огонек тепла. Неужели верность в том, чтобы отказаться от него и замерзнуть?

Но отчего же так остро это навязчивое чувство фальши? Почему мне так неловко перед Павлом? Почему так не хочется, чтоб он знал обо всем? Не пойму...

Мы проводили его до котлована. Там острыми наплывами выпластывается из-под земли гранит, перфораторщики бурят в нем дырки для шпунта, девушки начисто отмывают его тряпками, и бетонщики укладывают на него бетон водобойных плит. Первый бетон Красноярки.

Гуси пролетели. Значит, на Севере уже выпал снег. Они ведь до последнего терпят. Скоро и к нам придет зима. Мы заканчиваем работу на водоразделе. Спешим. До холодов недолго.

Ветер взметывает последние листья. Кажется, совсем голый стоит осинник. А ветер ударит и выбьет целый рой листвы. И мечутся эти последние искры, завиваются вверх, встают столбом поперек нашего пути.

Сторожко ступает серый мерин с двумя вьюками по бокам. Торопко идет геолог Коля Ивашкин. Зябко поджал руки в рукава рабочий Григорий. Черно стоят пихты. Синё рисуются наплывы дальних сопок.

Устали мы крепко. Если б не Колина стремительная фигура впереди, разбили бы палатку и сидели, прислушиваясь, когда в чайнике звонко лопнет первый пузырек пара и забарабанит закипающая вода.

Но Коля идет легко, по-щучьи прорезает осинник и кусты. Иногда обернется, покажет сухой профиль с хищным носом и опять врезается в тайгу. Он поджарый и точный. Нет на нем ни одной лишней линии, ни одной ненужной нитки. Так уж он обточился в работе. Ни один репей к ному не пристанет. Вроде веретена он. Не терпится ему в этом сезоне пройти по трассе будущего канала.

Задумали интересную штуку — перегородить Ангару в низовье. Получится водохранилище, и урез воды будет намного выше, чем в Енисее. Вода размоет узкий проход в водоразделе и самотеком двинет в Енисей. А там построят гидростанцию, и сила ее будет от двух таких огромных рек.

И вот мы идем по трассе канала. Идем по безлюдью, по бесптичью, по бездорожью. Наш след и заметить трудно. А у Коли в его точеной голове уже есть водохранилище, и готовый канал, и вода крутится над нами, ползущими по дну. И он плывет через деревья, через водоросли и траву, режет течение, выставляя вперед плечо, обтянутое выгоревшей штурмовкой.

И ведь это мысль, родившаяся у кого-то и прижившаяся в сердце Ивашкина, невидимая и неощутимая мысль тянет за узду серого мерина, тащит нас через тайгу, заставляет мерзнуть на ветру и жрать надоевшую тушенку с клеклыми рожками. Мы упорствуем в этой мысли и первыми отдаем ей свой труд, свои силы, свои дни.

Так идем мы по жухлой траве, по желтой хвое лиственниц, по жженым сучьям гарей. Ноги и глаза привыкают к ним. Потом привыкают к пятнам снега, к острым резным льдинкам в ручьях, к твердой утренней земле.

Так доходим мы до Ангары, до реки, уже отяжеленной зародившимся в ее глубинах льдом. Она не знает, какая мысль привела нас сюда. Она позванивает прозрачными кристаллами и курится призрачными парами. Ей нет до нас дела, она идет своим древним путем, и, оглядывая ее ширь, не веришь, что он может стать другим.

Только остро отчеркнутый на воде профиль Ивашкина, его повернутое вперед плечо и вся вылизанная ветрами фигура заставляют вспомнить нашу дорогу.

Ангара еще не знает задуманного человеком. Ангара не обращает на нас внимания. Ей ничего не стоит смять лодку, на которой мы перебираемся к другому берегу, но она не удостаивает нас таким вниманием. И мы очень довольны ее равнодушием. Нам здорово не по себе в лодке. О днище то и дело постукивают прозрачные ножи льда.

И курчавые дымы над поселком так манят и кажутся такими далекими.

И даже когда мы идем по берегу, нам все еще чудится, будто под ногами ледяными когтями скребется Ангара.

Несмотря на вечерний час, мы бредем к причалу, где сбились промерзшие баржи и буксиры. Мы всматриваемся в сумерки и не находим своего катера, который должен нас ждать.