Я прикрыл глаза ладонью и вижу вдали совсем черные литые глыбы скал у Мурского порога. Выкручиваю ручку мотора, даю такого газа, что лодку трясет, и вдребезги разбитые волны осыпаются на спину Николая Нилыча, сидящего на носу. Он закрывает аппарат, всегда висящий на груди, и показывает мне кулак. Но скорость сейчас нужна. Близок порог, а там главное, чтоб мотор тянул быстрей течения. Тогда можно управлять лодкой. Если откажет или замешкаешься — пеняй на себя...

Скоро начнется... Низкий зеленый остров точно со дна всплыл справа. И буксиришко с бесконечным кошелем леса вынырнул откуда-то впереди. Красные бревна в синей воде. С таким извозчиком нам нельзя вместе выходить на порог. Кто его знает, что с ним может случиться... Обогнать!

Скалы сразу выросли до неба. Загораживают солнце, холодно виснут над рекой. Под их сумрачным взглядом Ангара совсем переменилась, потемнела.

Знаю я это трудное место. Фарватер здесь справа, у острова. Потом сворачивает влево, к скалам.

И вот сразу кончился остров. Оскалился порог. Километра на два торчат в бурунах черные спины камней. Вода рычит и ярится, будто дерутся на реке морские львы. Тут не зевай.

Между вешками влетаем в самую пасть порога. Здесь вечно стоят на одном месте высокие валы, отлитые из пены.

Лодка — шесть досочек, скрепленных сосновыми копанями, — хлопает днищем по каменной воде. Словно шторм налетел на нас. Всего на ладонь поднимается край борта над холодным кипятком Ангары.

Это просто чудо на порогах. Так низко сидит лодка и так ловко прошивает вал — и невредима вылетает из него. Думать и рассусоливать тут некогда. Глаз видит, рука правит — все разом. Среди валов, подставляющих навстречу крутые спины, выбираешь, какие поменьше, и править на них.

А река несет сломя голову, а мотор еще подбавляет ходу — лодка летит. Но это потом уж понимаешь. Сейчас кажется, что она едва тащится по бурунам. Столько их еще впереди скалят белые клыки да норовят всадить в борт! Повернись лодка боком к волне — мигом подомнет и смелет в щепу.

Наконец вышли из крупных бурунов. Злоба реки здесь опадает. Ангару лишь трясет крупной зыбью. Значит — пронесло! Отлегает от души.

Отсюда порог видится по-иному. Он словно длинная ступенька. Полотнище реки ломается на ней и сдергивается сверху вниз. До порога оно чистое, голубое, а за ним — рваное, клочковатое, вывернутое наизнанку. И кругом все гремит, рычит, воет и бухает.

Как же это мы такую ступеньку перепрыгнули?..

В устье речки Муры, под скалами, стоят две баржи, сцепленные борт о борт. Это взрывники. Немного ниже по реке — склад взрывчатки на берегу и белый паузок с красными буквами: «ОПАСНО».

Порох — это очень непривычно и чуть захватывает дыхание, и по ногам точно иголочки бегут. Никогда не видел столько пороха. У черных скал сереет в дождливой мгле огромный штабель ящиков и цинковых «пеналов».

День сегодня пасмурный, туманный. Неприветливый, зябкий день. Мы только что сошли с буксира «Падун» на понтон, причаленный у склада. Палуба понтона обшита брезентом и наклонена на одну сторону к воде. Вся она сплошь, словно птичьим пометом, усыпана короткими зелеными катышами пороха. Он скрипит под каблуком, по нему скользит нога, он забил все щели, толстым слоем покрыл настил под палубой. Рабочий в синей фланельке сметает его метлой в воду.

Первый раз я у взрывников. Ни с кем из них не знаком. Лишь затонувшие заряды встречать приходилось. Торчит из воды вешка с красным флажком, а под ней несколько тонн пороха, приготовленных к взрыву, но не взорвавшихся неизвестно почему. И маячит эта вешка в самом опасном месте — на шивере или пороге. У избушки бакенщика поднят сигнал: «Проход запрещен». Выше и ниже по течению скопились суда. А мы на лодке проскакиваем мимо. Рулишь и не знаешь, что будет через секунду. Но все обходилось хорошо. Сам я, пожалуй, не рвался бы на рожон. Николай Нилыч всякий раз подбивает: «Ждать целый день, пока поднимут эту дуру? Идем!» И все норовит поближе щелкнуть из своего аппарата вешку с флажками.

Сегодня ему можно бы не ездить — Митя один мог осмотреть скалы в устье Муры, но втемяшилось же — побывать на взрывных работах. И вот мы здесь.

Николай Нилыч совсем взбудораженный от этих пороховых россыпей. Одни глаза остались. Как ни смотри на него, видишь только глаза. Немигающие, голубовато-серые, загребущие глаза. Удивление одно. Никогда не встречал такого человека. Никто не умеет так смотреть.

Из-за этих своих глаз он и мытарится по свету. Не знает от них покоя. Как ведь с ним случается. Ехал он раз в поезде и показывал соседям карточные фокусы. А тут цыганка подвернулась — гадает. Только Николай Нилыч раскинул карты, она в лице изменилась. Застыла — смотрит. Посмотрела и ушла. Немного погодя вернулась, отозвала его в тамбур. «Продай колоду», — говорит. Ухватилась за рукав — «продай» и никаких! Еле оторвался от нее. Через часок опять приходит, но с ней еще две цыг анки. Опять в тамбур выманили, опять «продай» да «продай».

— Очумели, что ль? Не торгую! Отвяжитесь! — взъярился Николай Нилыч и прогнал их.

Но цыганка вновь появилась, с цыганом молодым, бородатым. Ни слова о картах. Цыган с почтением говорит:

— Тебя таборный зовет. Уважь, зайди.

Через весь состав пробрались к мягкому вагону. В купе на диване лежит таборный — в шелковой рубахе, в сафьяновых сапожках. Приподнялся на локте:

— Сто рублей дам. Продай колоду!

— Иди к черту! Я не барышник.

Таборный сел. Подумал. Потом положил Николаю Нилычу руку на плечо и говорит:

— Айда с нами кочевать!

...Лишь зимой вернулся Николай Нилыч домой.

Ненасытность его, неожиданность, неприкаянность — все собралось в глазах, словно выцветших от виденья. Никто из нас не умеет и не может так видеть. Щуплая фигурка его в сером ватнике пропитана неистовой силой познания. Тут какое-то сходство с зеленоватыми катышами пороха, таящими под невзрачностью огненную мощь.

В ненастной промозглости, которая стерла все краски, одно яркое пятно на понтоне — прораб взрывников Дергачев. Он в красном спасательном жилете. Высокий поджарый парень из-за этого жилета превратился в горбуна — надувные подушки пузырятся на спине и груди. Они очень нелепы, эти подушки. Серьезное обветренное лицо Дергачева никак не вяжется с шутовским нарядом. Но это не вызывает даже улыбки. Странная одежда придает ему особенную торжественность.

Дергачев осматривает понтон по-хозяйски. В глазах его что-то вроде скуки. Коротко поговорил с рабочими. Переглянулся недовольно с бригадиром — низеньким пареньком, похожим на мяч из-за черного вздутого жилета. Деловой человек этот Дергачев. Даже сухой человек, черствый.

С нами, пока плыли на буксире, двух слов не сказал. Точно забыл про нас. Лишь когда причалили к понтону, вспомнил:

— Спички, папиросы есть? — спрашивает.

Николай Нилыч достал — думал, он закурить хочет, а тот взял и спрятал в рубке. Зачем? Почему? Догадались, что курить тут нельзя, но ведь мог объяснить, а он молча отобрал, и все.

Мы не в обиде. Нисколько не в обиде на Дергачева. Тут не до обиды. Такая дьявольская сила рядом. Прихотливая, необъяснимая и капризная сила.

И ведь просто все, обыденно. Вдоль палубы лежат четыре длинных, раздувшихся от пороха марлевых мешка. Точно белые гусеницы присосались к настилу. Двое парней набивают пятый. Вставили в горловину помятое ведро без дна, загребают порох из ларя и ссыпают в эту воронку. Постепенно гусеница раздувается и тяжелеет. Рабочие берут ее поперек брюха, и она, изгибаясь, ползет ближе к воде. Дергачев щупает — хорошо ли набита. Его продолговатое лицо, на котором не поймешь — то ли выгоревшая бородка, то ли давно не бритая щетина, — озабоченно и замкнуто.

А ребята работают весело, привычно, словно картошку таскают или макароны. Вон на берегу парень вывернул из штабеля тяжелый ящик, разбил ломиком, вытащил четырехпудовый мешок пороха, взвалил на плечи, принес на понтон и бросил рядом с нами. Да, бросил, как мешок с крупой. Утер лоб, зачерпнул из ведерка воды, напился и остатки плеснул на пороховую гусеницу.