И еще вспомнились почему-то те шестьдесят зимних дней на Ямале... Тальника не было совсем, чум стоял не топленный — даже чай не на чем вскипятить. Приходили с работы, строгали на доске заледеневшее мясо и ели обжигающие рот лепестки. Лезли под индевелый полог, забирались в промерзшие мешки, согревались своим теплом, спали без снов. Утром и в обед опять строганина из мерзлого сырого мяса и опять работа в стадах. Тотда мечталось о кружке горячего чая. Больше ни о чем, даже о теплом чуме не мечталось — только о чае.

И еще вспомнился апрель. В каком же году?.. Апрель светлый, с пригревающим солнцем. И синий след нарт на снегу. И вдруг вдали среди кустов показались олени — штук десять. Здесь не могло быть оленей. В европейской части тундры прошла эпидемия ящура; вдоль Уральского хребта стояли кордоны, не пропускавшие оленей в азиатскую часть. Но если олени пробрались через кордон — их надо уничтожить сразу, пока не наделали беды, не разнесли заразу. Рогов вскинул карабин и выстрелил. Олень, в которого он целился, не шевельнулся. Выстрелил еще и еще — олени стояли как вкопанные. Подъехали ближе. Выстрелил почти в упор — олени не шевельнулись. В этом было что-то от мистики. Соскочил, подбежал к стаду, сгоряча ударил прикладом ближнего хора. Приклад пропорол шкуру и вошел в пустоту... Только здесь Рогов рассмотрел, что кругом трупы — они держались на кустах. Видимо, обессиленные болезнью животные брели по зарослям и умирали стоя, упругие ветки держали их, ветер и мороз превращали их в чучела, вымораживая и выдувая плоть.

Что за невеселые воспоминания сегодня...

Рогов положил хорей на нарты, распрямил затекшую руку. Олени шли хорошо. Правда, упряжка Зосимы бежала еще лучше. Теперь она показывалась лишь на мгновенье, когда ворга вытягивалась в прямой коридор среди зарослей. Иван Павлович всматривался и видел, что Петя держится молодцом. И это радовало его.

Петя приноровился правой ногой отстранять распрямляющиеся кусты, со свистом проносившиеся мимо. Головка сапога теперь сплошь покрыта ошметками коры и прилипшими листьями. Правый рукав штурмовки до плеча в перетертой зелени. Потом сквозь зелень стал проступать еще какой-то бурый цвет. Сначала Петя не обратил на него внимания, да и некогда рассматривать — знай увертывайся от хлыстов тальника. Но когда упряжка помчалась по длинной луже, затопившей воргу, и из-под копыт в лицо полетели комья грязи, Петя, загородившись рукавом, увидел на нем свежие следы крови. Да, вся рука до плеча была в крови, и на груди штурмовка забрызгана кровью.

Петя осмотрел кисть, провел рукой по лицу — нигде ни царапины... Э, да это ж олень пристяжной ранен! Петя показал Зосиме кровь, тот засмеялся и сказал, что это пустяки — олень ободрал молодые рога об острые ветки и теперь мажет кусты, а с них кровь брызжет на рукав. Петя пожалел оленя и сказал, что рог надо забинтовать, Зосима тут и вовсе рассмеялся.

Постепенно заросли начали редеть. Хлестнули последние кусты, и упряжка вырвалась на широкое болото, заросшее тощей синеватой осокой с пятнами желто-рыжего мха. Посреди болота озерко.

Олени, не сбавляя хода, бросились вперед, почти до колена проваливаясь в густую жижу. В Петиной памяти поплыли страшные картины из фильмов, где трясина засасывала людей.

А Зосима вздохнул с облегчением — кончились заросли, теперь олешкам полегче.

Из-под копыт летят брызги и комья сырого мха. Петя смотрит на полоз и видит, что он даже не залит водой — нарты легко скользят по болотной подушке. И все-таки лучше бы Зосима обогнул это место...

Зосима же правит прямо на озерко, так и норовит в самую хлябь. Вот прошуршала под полозом щетка осоки, и нарты скользнули в воду. Олени теперь бегут в веере брызг. Петя сжался, ожидая, когда вода поглотит нарты...

И тут Зосима остановил упряжку. Так и остановил посреди озера, около одиноко торчащего стебля куги. Остановил, соскочил с нарт — вода не доставала ему до колена — принялся осматривать сбрую. Олени бесшумно пили коричневатый болотный настой.

Сзади слышалось хлюпанье и плеск — на болото выходили остальные упряжки; пастухи и ветеринары негромко перекликались, спокойно, по-домашнему переговаривались.

Рогов осадил упряжку рядом с нартами, на которых сидел Петя.

— Обрати внимание, как олени пьют болотную воду. Чем сильней она проржавела и протухла, тем они до нее жадней. А вот в чистой горной речке пьют неохотно. Нехватка солей... — Рогов стряхнул с плаща волокна мха, встал на нартах, потянулся. — Будешь в тундре зимой, посмотришь, как они за мочей охотятся. Метра на полтора под снегом чуют место: целый сугроб раскопают, чтоб добраться до лакомства...

Зосима подошел к нартам Рогова, осмотрел сбрую, поправил.

— Спасибо, дорогой. Все в порядке у меня.

— Порядка! — засмеялся Зосима и пошел к Пете.

Тронул оленей, они подняли головы от воды, помедлили и побежали.

— Ворга, прощай! — махнул рукой Зосима. — Тундра поедем — дале ворга плохой, трактор ворга портил.

За озерком болотная луговина, за ней плотная стена тальника. Зосима подбадривает оленей и правит прямо на стену. Нарты скользят все быстрей. Петя видит, что заросли раза в три выше оленей и в гущине нет ни щели, ни тропки.

— Кщ-кщ-кщ-щ-щ‑щ! — погоняет Зосима.

Сейчас олени вонзятся в тальник.

Но они, добежав до зарослей, встали на дыбы, разом впятером упали на кусты, подмяли их под себя и стали быстро пробираться между вывернутых, сломанных, измочаленных стволов и веток. Нарты заваляло из стороны в сторону.

Горький запах свежесломанного тальника, паровозное дыхание оленей, напряженная фигура Зосимы, его суженные всевидящие глаза и путь напрямик, путь, не скованный чертой ворги, путь по бездорожью!

Проломившись сквозь заросли, упряжка вырвалась на равнину, полого поднимавшуюся к югу. Равнина заросла низкими кустиками полярной березы — не выше нарт — и мхом.

Вид равнины, простора и шири вызвал у Зосимы прилив пьянящего возбуждения, Зосима отрешился от всего, кроме гонки по тундре, полета на нартах, прорыва через пространство. На ходу вскочил он на сиденье, встал позади Пети и принялся погонять мчащихся оленей. Он почти не дотрагивался до них хореем, хорей лишь помогал ему пропарывать воздух, бросаться вперед; белой молнией вонзался он в сумрак тундры. Зосима погонял оленей страхом — пронзительно закричал по-птичьи, завыл по-волчьи, заверещал, залопотал по-шаманьи.

Петя закинул голову и увидел в его глазах клокочущее черное пламя.

— А-а-а-а-а-кя-кя-кя!

— У-у-у-э-э-эх-хе-хе-хы-ы-ыи!

— И-и-и-и-ях-ха-ха-хо! — раскатилось по тундре до самого хребта, мутно проглядывавшего впереди. Олени прижали рога к спине и, почти не касаясь земли передними ногами, взвились в воздух, со свистом и стоном выбрасывая из ноздрей горячий пар, колотя копытами мокрую землю.

Петя понял, что весь предыдущий путь по ворге был лишь присказкой.

— Бу-у-у-бу-бу-бу! Ба-а-а-ба-ба-ба!

— Кях-кях-кях-кых-хы-хы-ы-ы-хых! — самозабвенно выкрикивал Зосима.

И Петя вдруг забыл обо всех опасностях, которые мерещились, забыл все, забыл, зачем приехал сюда, забыл всю свою жизнь, забыл самого себя. Он видел отверстый рот Зосимы, видел крик, от которого смещались пласты облаков, видел черное пламя, изливающееся из глаз пастуха, черное пламя, от которого зардели края туч; почувствовал, как ветер плотной пряной волной ударил в подбородок, и закричал вслед за Зосимой. Не понимал и не помнил, что закричал, но их голоса слились в один пронзительный и захватывающий звук, летевший впереди оленей.

И в этот момент Петя понял, что останется в тундре, что больше ему ничего не нужно, что это и есть то, для чего надо жить.

Вслед вырвались остальные упряжки — здесь, на просторе, нет нужды тянуться друг за другом, здесь каждый летит сам по себе, как в небе.

Вон Данила стоя скользит по равнине. Издали за кустиками березы не видно нарт, виден лишь гусь, черным парусом выгнутый вслед за оленями. Протянув хорей, Данила тоже летит над тундрой, вверх по склонам пологих холмов.