Проводник Костя отвернулся, забормотав молитву.
Только тронулись, как олени испуганно отпрянули в сторону: неподалеку валялся издохший волк.
Хальмер. Смерть. Эпидемия.
Вскоре после осмотра этого чума заболели четверо: Савельев, Саша Чикин, Кулешов и Кудрявцев. Там заразились, в другом ли месте, кто знает... Да и надо ли знать... Иван Павлович (тогда-то просто Ваня Рогов) вместе с Костей (теперешним Константином Кузьмичом) ухаживали за больными как могли. Сначала Савельев говорил, что делать, потом впал в беспамятство. И остальные метались в бреду.
Могилы вырыли на взгорке. Тела их, как приказал Савельев, засыпали хлорной известью и предали земле.
Никто из них в бога не верил, но когда через год Иван Павлович приехал сюда на практику, четыре больших креста уже стояли на могилах.
...Не надевая старой соломенной шляпы, Иван Павлович медленно сошел с холма, побрел по зарослям к реке. Иногда нога натыкалась на багульник, и одуряющий аромат вспыхивал, как костер. Птицы срывались с низких березок, светились редкие цветы, и морошка уже зажелтела яркими пятнами в зелени.
Рогов знал, что Константин Кузьмич где-то рядом. Он никогда не ходил к крестам вместе, но всегда оказывался неподалеку. Вот и сейчас он здесь, под обрывом у самой воды со своей рыболовной снастью.
Стоя на обрыве, Иван Павлович смотрит на друга. Темные мысли остаются за спиной, у крестов. Неожиданная радость приходит сама, неизвестно почему. Может, потому, что они еще живут на земле. Может, потому, что день обещает быть ясным и прохладным. Может, потому, что впереди поездка в тундру. А верней всего потому, что неподалеку стоит этот старый человек в резиновых сапогах, ватнике и треухе, с опущенными ушами.
В руках у него капроновая леска, протянутая к «кораблику» — дощечке, плывущей на ребре. Поводки с крючками, привязанные к леске, рассекают мелкие волны.
Иван Павлович сбегает по крутой тропке с обрыва, подходит к Константину Кузьмичу. Но тот не оборачивается. В молчанье медленно они бредут по берегу.
Быстрая вода не скрывает цветной гальки на дне. Лишь подальше, где крутятся крепкие витые струи, дно исчезает и вода обретает густой синий цвет. Под ногами лаковые камешки и вытянутые плиты красповатого гранита. Возле розовых валунов, за зеленой щетиной осоки — голубые зеркала маленьких озет.
Константин Кузьмич поднимает леску. Из воды со свистом вырываются поводки. Крючки пусты. Надо менять место.
— Павло́вич, потя́ни леску, — говорит Константин Кузьмич и сматывает ее на рогульку.
Войдя в воду, Иван Павлович потихоньку подтягивает «кораблик» к берегу.
Они бредут к галечному мысу, виднеющемуся ниже по течению. Словно по уговору, не вспоминают вслух прошлого, хотя каждый хорошо знает, о чем думает другой.
Мыс глубоко врезается в речное полотно — с него можно достать почти до середины реки. Здесь лучшее место для ловли хариуса. То, что Константин Кузьмич начал ловить рядом с крестами, говорит лишь о его сочувствии настроению друга.
На самом конце мыса Константин Кузьмич зашел по колено в реку, кинул дощечку. Она повихляла немного и вдруг ожила — выправилась, встала носом против течения, поплыла, разбрасывая фонтанчиками воду. Чуть заметным движением Константин Кузьмич направлял ее к середине реки. Вслед за ней из его рук одна за другой уходили в глубину серебряные капли блесен. Его сжатые губы слегка шевелились, узкое лицо, прорезанное морщинами, сосредоточенно, серые глаза видят только скользящую снасть.
Не прошло и минуты, он поднял руку с леской. Из воды выскочили блесны.
— Хоп!
На дальних крючках прыгают три стальных хариуса. Константин Кузьмич подтягивает их к берегу. «Кораблик» как живой — нетерпеливо режет волну, норовит уйти обратно. Константин Кузьмич ловко снимает рыб и отпускает снасть.
Рыбы бьются на камнях. Константин Кузьмич роется в кармане, протягивает Ивану Павловичу кусок толстой лески с костяной перекладиной на конце. Тот продевает леску рыбам под жабры, бросает в воду; хариусы рвутся уйти в глубину и долго не могут смириться с куканом.
— Начало есть, ко́нца не будеэт, — говорит Константин Кузьмич, и голос его вздрагивает от радости.
— Дай мне половить, — не утерпел Рогов.
— Се́йчас... Не торопись... Рыбы хватеэт. Сей год рыбе добрый. На вершинеэ реки много мошкиных куко́лок. Олешкам плохо будеэт, людя́м плохо. — Константин Кузьмич засмеялся. — А рыба́м хорошо будеэт — маленьким корма много...
Константин Кузьмич не мог отказать другу в просьбе, но и снасть отдавать не хотелось — он чувствовал, как сразу огрузли поводки, едва «кораблик» отошел к середине. Поэтому и решил отвлечь Ивана Павловича разговором, чтоб протянуть время и вытащить еще пару заметов. Ход был ловкий.
— Вот как, на мошку урожай, говоришь! — оживился Иван Павлович. — Это как раз мне очень нужно. — И уже рассеянно смотрел на «кораблик», захваченный своей мыслью. — Понимаешь, Кузьмич, привез я новый препарат для борьбы с гнусом. Он и против овода должен действовать, и против комара. Это мы теперь же проверим. А вот мошку́ очень мне хочется дождаться. У нас стада как раз в очагах размножения мошки́... Очень удачно, что на нее нынче урожай. Надо бы и на мошку́ его попробовать...
Константин Кузьмич вытянул леску, снял рыб и снова отпустил «кораблик».
Рогов сажал хариусов на кукан, отмечая про себя, что рыба крупная и красивая, но мысль испытать новый препарат сверх замысла еще и против мошки́ совсем отвлекла его от ловли.
— Как с комаром в тундре?
— Ко́мар сильней сей год. Не ко́мар — орол. Олешкам нет покою.
— С него и начнем... А потом мошка... Попробуем бороться и с этой напастью. Надо им крылья пообрезать...
Константин Кузьмич оторвал взгляд от снасти и посмотрел на друга. Он хотел что-то сказать, но то ли не решался, то ли не находил слов. Иван Павлович заметил его смятение.
— Ты чего? Или мошку пожалел? Экий ты, Кузьмич. Все новое в тундре с тобой начинаем, и всегда ты с недоверием. Помнишь, как вакцинации боялся?..
— Вакцина́, вакцина́... — рассеянно повторил Константин Кузьмич. — Вакцина́ то сибирка... От сибирка, от ящур один вред, хальмер от них... Мошка, ко́мар — то другое. То не́ то. Сибирка убил — всем хорошо. Мошку убьеэщь, кома́ра убьешь — рыбе плохо. Рыбе хальмер придет. Хариуса детки любят куша́ть от мошки деток... этот маленький, черный...
— Личинка, — подсказал Рогов.
— Да, мошкина личинка́. Подрастет детка — куша́ть хочет комарий личинка — он поболе. А ты его убьешь. Хариус не станеэт. «Кораблик» в печку кинеэм.
Иван Павлович похлопал его по плечу и рассмеялся:
— Не бойся, брат, никакого хальмера рыбе не будет. Мы не дураки личинок уничтожать. Я привез препарат отпугивающий: опрыщем оленя, и ни одна пакость на него не сядет. По нашим подсчетам, одного опрыскивания хватит самое малое на сутки. Представляешь, целые сутки олени смогут отдохнуть, покормиться, не опасаясь ни комаров, ни оводов, ни мошки.
— О, ко́гда так — не страшно́. Ве́зи свою самогонку в тундру, — засмеялся Константин Кузьмич, подсек и вытащил одного, но очень крупного хариуса.
Так стояли они на мысе, и кукан становился все тяжелей, хотя лов сегодня был не настоящий. Константин Кузьмич сам считал сегодняшний лов забавой, потому что постоянно отвлекался от снасти. Сначала дожидался Ивана Павловича у кустов и забрасывал «кораблик» на месте, которое хариус навещает редко. Теперь они пришли в уловистое место, но Константин Кузьмич посматривает больше не на «кораблик», а на противоположный берег, куда вскоре должен прийти аргиш из тундры. Разве это лов!
Сегодня самое главное — аргиш.
Отсюда, с мыска, видно, как из дома постепенно вышли все, кто собирается ехать в тундру.
Первой из калитки к обрыву выплыла хантыйка Наташа. На ветру ярко зажегся ее сарафан. Наверное, далеко его видно. Муж ее, Данила, который едет с аргишем, должен заметить из-за реки, с последнего увала перед спуском в долину. Есть в этой женщине что-то сказочное, давнее. Только в тундре осталась еще такая одежда — длинная до пят, из красной ткани с синей полосой по подолу. А на голове желтый платок с багровыми цветами. Ветер относит сарафан и треплет, как старинную хоругвь, и взметывает, как пламя. А Наташа стоит, не шелохнется. Приложив к черным бровям ладонь, всматривается в заречную даль. И лицо спокойно, только иногда губы трогает едва заметная улыбка. И в этом изгибе ее губ собрано все ожидание, вся тоска и нетерпение, с которыми Наташа ждет мужа.
