Силин закурил в конце концов, сел на низкий диванчик, привинченный к полу медными винтами, и, сам того не желая, вдруг спросил:

— Думаешь, сальник протерпит до конца рейса?

Механик непонимающе обернулся и слегка поперхнулся дымом.

— Сальник... — он помедлил и глотнул воздух. — Протерпит...

В это мгновенье Семенов поднялся от шкафчика и подошел к столу с бутылкой коньяка.

— Для начала пойдет? — спросил он, понимая ненужность вопроса и наслаждаясь произведенным впечатлением. Медленно, со вкусом окольцевал ножичком синтетическую пробку.

Вместительные рюмки приняли коньяк со сдержанным утробным звоном.

— Степан Сергеич, прошу!

Семенов пододвинул стул для капитана и, ожидая, пока тот усядется, достал еще резную солонку с кукольной ложечкой.

От первой рюмки во рту остался аромат, который не хотелось перебивать даже свежим огурцом. И хотя каждый положил в синюю тарелочку по кружочку, радующему глаз глянцевой зеленью, — закусывать не стали. Семенов налил еще по рюмке, и лишь после они слегка закусили.

Оказалось, что Семенов и Журин — друзья детства. Они принялись вспоминать только им дорогие и понятные пустяки. Силин слушал для приличия, кивал, поддакивал, но в общем-то был далеко от них, хотя чувствовал к механику и его другу теплоту в сердце. Про себя же он тихо радовался неожиданно удачному вечеру, радовался тому, что самому ничего не надо говорить, радовался покою и расслабленности во всем теле, сигарете, мирно дымившей в морду мраморному медведю.

Постепенно все напряжение и усталость от постоянной готовности к неожиданностям плавания отступили. Самое плавание, как ни удивительно, отдалилось, замутилось дымкой и стало существовать как бы отдельно, где-то вдали, за стенами этой гостеприимной каюты...

Витая в благодушном покое, Силин думал о приятном и отрешенном от обычных забот. Ему вспомнилось начатое чучело гагары... Он с удовольствием проверил мысленно шов на уже набитом брюшке, примерил каркас шеи, посмотрел готовое чучело, висящее в пространстве... И тут же память наполнилась биеньем крыльев, заполонивших танкер. Силин видел чаек, их стремительность и беспомощность, дикую грацию и ручную привязанность. Это видение перебивалось другим, оставшимся еще от Тихого океана — потешные в своей серьезности топорки на валах океанской зыби, глупыши у самого борта, стаи птиц, вытянувшихся в одну строку, летящие с моря к гористым берегам.

Воспоминания эти одновременно были рождающимся замыслом: сделать чучела всех морских птиц. Не музейные, не застывшие, а в движении, в полете, в кормлении птенцов, в ловле рыбы... Замысел этот давно проклевывался, но никак не мог вылупиться, проясниться. Только сию минуту, сейчас понял Силин, чего хочет. Мысль вспыхнула так ярко и сильно, так захватила его, что он решил тотчас же приняться за гагару...

Он встал, собираясь поблагодарить и проститься, оставив механика в гостях. Семенов и Журин тоже поднялись, Силин не следил за разговором и подумал, что они отпускают его... Протянул было руку хозяину, однако тот, не замечая, прогремел:

— Теперь — в ресторан! Я угощаю. Клавдьич, ррразговорчики отставить! Сергеич, не ррассуждать, понятно? Вы у меня в гостях, я все организую сам. Слушать меня!

Он так напористо и от души все это говорил, что отказаться — значило бы обидеть. Обижать же этого доброго парня не хотелось. И Силин пошел в ресторан, храня в душе радость замысла, выполнить который можно лишь через годы, постепенно и сию минуту начинать это грандиозное дело, пожалуй, совсем не обязательно.

В коридоре, едва вышли — навстречу Матюшин. Заметив капитана, остановился, будто наткнувшись на преграду, но тут же оправился и продолжал путь. Что-то в его фигуре показалось Силину вызывающим... Несмотря на ясность мысли, он не мог понять, что именно. Когда Матюшин поравнялся с ними, Силин строго спросил:

— Почему на теплоходе?

Смело глядя в глаза капитана, Матюшин отчеканил:

— За капустой!

Силин вспомнил, как Семенов просил захватить кулек, прикинул, что времени прошло не много, и мирно уже сказал:

— Забирай капусту, Федоровну и — на танкер. Больше сюда не ходить, понял? Шлюпку никому не давать!

Матюшин с подчеркнутой серьезностью пальнул:

— Есть не давать!

...И только перед прозрачной дверью ресторана Силин сообразил, что же именно не понравилось ему в фигуре Матюшина: безобразно оттопыренные карманы брюк и вздутый на груди ватник.

— Салажата сопливые! — невольно вырвалось у него.

— Ты чего ругаешься? — спросил Семенов.

— Матюшин бутылки потащил...

— Ну тебя, Сергеич, — умиротворяюще пробурчал Журин. — Пусть его... Ребята сознательные... Хорошие ребята... Пусть... Не думай... Спокойно посидим хоть раз...

Сквозь музыку, жужжащие голоса и густой запах кушаний они прошли к столику в углу. Семенов усадил их и с многозначительным видом удалился куда-то за буфетную стойку, сиявшую в конце зала, как церковный алтарь.

Тотчас оттуда, из алтаря, выпорхнула красавица официантка, покачиваясь в танцевальном ритме, подошла к столику и низким голосом пропела: «Добрый вечер. Что будем кушать — эскалоп, шашлык из оленины, осетр на вертеле?..» Одновременно она расставляла приборы, нечаянно задевая гостей то грудью, то обнаженной рукой.

— Что вы нам порекомендуете? — с некоторой небрежностью в голосе обронил Журин.

Капитан почему-то вспомнил полные ноги Маруси, поднимающейся по трапу, и совсем собрался спросить, где ж буфетчица, но постеснялся и успокоил себя тем, что Маруся не слишком ему понравилась. Несмотря на хмель, он чувствовал себя в ресторане стесненно и даже слегка поеживался под кителем.

...Для прохлажденья перед коньяком и всем прочим выпили шампанского. Закусили чудом попавшими в эти края маслинами, которые Силину порядком не понравились. Журин, напротив, с наслаждением обсасывал косточку и рассказывал анекдот к случаю.

За таким же точно столом в судовом ресторане сидел англичанин. Подали бутылку шампанского. В это время с потолка спустился паук, превратился в джентльмена, налил бокал шампанского, выпил и закусил маслиной. Англичанин удивленно сказал: «Впервые вижу, чтобы шампанское закусывали маслинами!»

Семенову анекдот бурно понравился, он смеялся и на все лады повторял слова англичанина.

— Впервые вижу, чтобы коньяк закусывали нельмой!..

— Впервые вижу, чтобы коньяк ничем не закусывали!..

Вскоре Силин почувствовал, что скованность прошла, очень этому обрадовался и похохатывал вслед за Семеновым:

— Впервые вижу, чтобы коньяк закусывали оленем!

Ресторан не казался уже таким огромным, как сначала. Здесь было не менее уютно, чем в каюте... Да еще к тому же весело от музыки, от многих лиц, от говора, от звона обеденных приборов...

Выждав, когда разговор за столом прервался, Силин вклинился со своими чучелами и фантазией насчет выставки морских птиц. Он говорил напористо и громко, поскольку опасался, что Семенов не примет всерьез этого увлечения. Он бросился в разговор, как прыгают с борта спасать друга — со всей яростью своей правоты. Вздумай Семенов оспорить — не решился бы. Однако он и не собирался ничего оспаривать.

Мельком, не без опасения взглянув на него, Силин увидел, что тот слушает с интересом. И не только слушает. Когда капитан благополучно выплыл из разговора со спасенным замыслом в руках, Семенов высказал желание купить несколько чучел для украшения ресторанного зала. Он тут же прикинул, как хорошо гляделась бы гагара, парящая над буфетной стойкой, и несколько чаек под потолком...

Предложение о продаже чучел Силин резко, с порога отверг, а украсить ресторан согласился с удовольствием, с радостью и симпатией к Семенову. Все будет сделано бесплатно и в лучшем виде. Пусть пассажиры «Орла» и туристы смотрят, спрашивают, кто мастер — и только. Никаких денег. Это душевная работа, она не продается. Для начала Силин предложил сегодня же, сейчас привезти чайку и повесить над буфетом. Чучело готово, леска найдется. Крючок в потолок и — порядок. Чайка — просто живая. Подходишь к стойке, а она летит на тебя, только что крылом не задевает...