Когда Силин вынес остатки рыбы, птицы садились ему на плечи, на голову, брали из пальцев. Они повеселели, приободрились, отдохнули. Скормив все, что было, он держал чайку на согнутой в локте руке и долго рассматривал нежно-пепельно-белые перья, любовался легкой и смелой посадкой головы, стремительностью точеного тела. Он наслаждался наивной доверчивостью птицы, которая с удовольствием сидела на руке, поглядывая на него то одним, то другим глазом.

И у всех было такое же праздничное удивленье, радость от содеянного, от доверчивости птиц, прижившихся на судне, как дома. Теперь тащили, кто что мог. Скормили хлеб, вчерашние макароны, вываренные груши из компота, остатки щей... Кто-то принес пачку печенья... Кто-то кормил любимицу конфетами, чудом завалявшимися в чемодане...

Только Федоровна не показывалась, чтоб не видеть раззору. У нее оставалось одно утешенье: успела уху заварить — из котла кипящего не вытянут, будет все-таки на обед уха. Очень уж любила она уху...

А капитан любил птиц. Он стоял среди них и смотрел. Отдохнув, они обрели свободную осанку, природную, привольную стремительность. У каждой свои повадки, свой поворот головы, свой характер. И все это — рядом, перед глазами, в руках. Сколько движения, дикой грации! И все можно рассмотреть вблизи, потрогать рукой, заглянуть с любой стороны, повернуть так и этак. Вот везенье, вот радость!

Даже молчальник Попов свесился с мостика:

— Степан Сергеич, написать бы птичий базар на танкере.

После снегового шквала мир в одночасье раскололся пополам — в одной половине, за кормой, собралась вся темнота, облака, хмарь и непогода, в другой открылась ослепительная синева. Скоро танкер уже ломал светлую воду, облитый солнцем и трепетом сотен крыл.

Отсидевшись в каюте, Федоровна не вытерпела — глянула на уху, сдобрила лавровым листом и перцем (давеча в сердцах и второпях забыла совсем про приправы) — и в рубку. Вошла, ни на кого не глядя, показывая, что не смирилась, встала у иллюминатора, скрестив руки на мягкой груди, и деревянно сказала, обращаясь ко всем сразу:

— Ишь, сколь дармоедов-то развелось... Так и станем их кормить?.. Эка напасть-то...

Капитан первым к ней подошел, погладил по плечу:

— Ничего, Федоровна, не печалься! Поймаем другую рыбку, не простую — золотую! Правда что ль, рыбаки?

Он радовался, что вышли в море, что сами починили сальник, что не застряли на баре и не пришлось вызывать буксир... И вот даже птиц спасли... Он не был суеверен, но доверчивость птиц и добро, сделанное для них, принималось душой, как хорошее предзнаменование.

Порт завиднелся справа. На солнечной дымке прорезались краны, зачернелись дымы и суда. Все это после многих дней рейса вдоль пустынных берегов, после штормистого моря показалось миражом. И долго еще порт маячил по курсу, как мираж, не приближаясь и не удаляясь. Потом сразу вырос, охватил танкер, стал реальностью.

Выходивший из горловины бухты морской буксир хрипло загудел. Звук ударился о сопки, заметался ликующим эхом.

Чайки всполошились. Они отдохнули, обсохли на солнышке и ветру и словно ждали этого гудка — взлетели, закрыв свет крыльями, повисли прощально над танкером, построились в стаю и потянулись белым облаком к берегу. Они улетали и уменьшались, и порт, казавшийся совсем близким, вдруг отдалился. Это стая дала простору его настоящий размер и размах.

Силин приказал окатить палубу и мостки из брандспойта, и скоро никаких следов от чаек не осталось.

В бухте было совсем тихо. Под вечерним солнцем синяя вода и серые с прозеленью сопки казались даже теплыми.

Якорь бросили в сторонке, неподалеку от порожнего танкера. В другом конце бухты белой громадиной высился «Орел». Среди грузовых судов, буксиров, кранов и почерневших портовых построек он выглядел щеголем, белоручкой. В его плавных обводах, свежей краске и начищенной медяшке крылось что-то брезгливо-презрительное, высокомерное.

Так показалось Силину, когда он из шлюпки уже осматривался вокруг, направляясь к причалу. И тут же смутное беспокойство колыхнулось где-то в недоступной разуму глубине.

Журин, сидевший рядом, надвинул шляпу на глаза и, загородившись от солнца, смотрел в ту же сторону.

Около «Орла» толклись катера, шлюпки, лодки. Было видно, как по трапу лезут люди, машут руками, спорят, кричат.

— Степан Сергеич, может, свернем? — кивнул на теплоход Матюшин, делая вид, что перекладывает руль, и нагловато хохотнул.

Силин не обратил внимания. Беспокойство разрасталось теперь совсем определенно.

— На нашу голову здесь этот «Орел», — озабоченно бормотал он, посматривая, как двое парней балансировали на небольшом катере, принимая спускавшуюся с палубы теплохода авоську, набитую бутылками...

— Да-а-а... — в тон ему протянул Журин. — Соседство не из лучших...

Приближался причал, на котором краснощекая круглая буфетчица с «Орла» бойко торговала пожелтевшим и осклизлым зеленым луком, растрепанными кочанчиками капусты, вялой репой. Очередь возбужденно гудела — истосковались по зелени, брали все подчистую, даже капустные листья.

Встав на шлюпке и собираясь схватиться за скобу высокого причала, Силин сказал Матюшину:

— Мы в диспетчерскую, а ты сгоняй за Федоровной — пусть купит какой-нибудь петрушки. Я очередь займу.

Едва он собрался лезть, сверху свесились чьи-то ноги, в шлюпку прыгнул незнакомый парень.

— Кореша́, подкиньте до «Орла» — заплачу! Похмелиться надо во как... — он икнул почти в лицо Силину.

С причала свесились еще две пары сапог, наклонились рожи в кепках.

— Эй, друг, возьми на «Орла»!

Силин отстранил парня так, что тот едва не упал за борт.

— Назад! Никого не возьмем! Назад!

Парень возражать не стал. Покорно схватился за верхнюю скобу, занес ногу, почти выбрался, но в последний момент сорвался и упал в шлюпку, выплеснув из-под решетки воду.

Сапоги наверху неохотно убрались. Парень полез во второй раз.

Журин сидел на корме, брезгливо счищая носовым платком мутные брызги с брюк.

— Чтоб никого на «Орла»! Понял? — погрозил капитан Матюшину, ловко вспрыгнул на причал, нагнулся вниз и повторил: — Никого! Поставишь Федоровну в очередь за этой женщиной в кожане — отойдешь от причала и жди нас. Понял?

Журин выбрался вслед за капитаном. На ходу он рассматривал свои недавно сшитые щегольские брюки цвета кофе с молоком. Надо же — из-за какого-то лоботряса испортил обнову... На каплях определенно был мазут. Четыре темных пятнышка не оттирались.

Недалеко от причала — подняться по мосткам и направо — деревянный домик, покрашенный в коричневое — диспетчерская. Силин дернул обитую толстым войлоком дверь и через темный тамбур вошел в комнату. За ним расстроенный механик (сразу же принялся поворачивать брючину так и сяк).

В комнате — никого. На длинном столе — график движения судов, под потолком — яркая лампа без абажура плавает в табачном облаке.

Силин кашлянул. Из боковушки от радиста выскочил диспетчер Селезнев с бланком радиограммы в руке и с папироской в другой.

— А-а-а-а, наконец-то! Я думал... э... э... не стряслось ли чего... Так-так-так! Что ж, отметим. Где вы тут у нас? — и склонился к графику, суетливо черкая карандашом по линейке, рассыпая пепел.

— Успеешь, погоди ты! — попытался остановить его Силин. — Скажи, что случилось с «Львицей»?

Диспетчер вскинул быстрые глаза, взял со стола серый листок радиограммы и потряс им в воздухе.

— Вот-вот-вот: то же самое, что с «Пермью»! Читайте, читайте — только что радировали: «Стоим у высокого берега, видим избушку и столб. Не знаем, где находимся. Просим помощи».

Он с вниманием оглядел лица пришедших и не без яда повторил:

— «Не знаем, где находимся»... Деточки в роще заблудились. А мы гоняй за ними буксир. Нам больше нечего делать, как искать заблудших!..