Практиканты и матросы покуривали, вполголоса разговаривали, поглядывали на реку.

Журин отрешенно любовался нежно-кофейным отливом пенкового мундштука.

Но чем бы ни занимались, куда б ни смотрели, взгляды неизменно останавливались на неподвижной спине капитана. Он один не двигался, и от него зависело все движение, все благополучие, а может быть, сама жизнь собравшихся в рубке людей. И эта зависимость рождала скрытую тревогу.

Танкер вздрогнул, будто испугавшись чего-то.

— Сели! Мать честная... — тоскливо сказал Силин.

Оставив тулуп на диванчике, механик подскочил к дистанционному управлению машиной, к заметавшимся стрелкам приборов.

Силин передал штурвал Винокурову и вышел на мостик. Дверь осталась открытой, ветер вмиг выдул тепло.

Из-под кормы рвалась грязно-желтая жижа и пена. Танкер стоял на мели. Было слышно, как галька скрежещет по днищу, бьется в винте. Мелкой сильной дрожью тряслась машина. Ни с места... Судно, как приросло.

— Фюзеляж и плоскостя... — по-дурацки хыхыкнул Матюшин.

Капитан, краем уха услышавший стишок, взорвался, крикнул с мостика:

— Ты, остряк, иди в машину! Докладывай через десять минут! Попов, свяжись с портом! Сизов, замерить глубину! Журин, полный назад! Что стоите?! — крикнул он вслед бросившемуся по трапу Матюшину.

Федоровна выронила клубок и, встав на колени, шарила под диванчиком. Она перегородила рубку, понимала, что мешает, но клубок никак не давался в руки.

— Эк тебя... эк тебя... — бормотала она, выгребая его спицами из уголка. Достала, наконец, прижала к груди и бочком по трапу — вниз к своей каюте.

— Господи, пронеси...

— Переложи руль! Сколько по носу? Полный вперед! — летел вслед ей голос капитана.

Беспомощно и неуклюже стоял танкер, выбрасывая из-под кормы облако мути. Силин всем телом переживал эту беспомощность и неуклюжесть, отдававшуюся болью в сжатых челюстях. Точно самого связали по рукам и ногам. И в голове идиотский стишок: «Фюзеляж и плоскостя». Тьфу! Надо запретить повторять его на судне! Матюшину — выговор за хамство!

Долго толклись на проклятой мели, гоняя вперед-назад мутную воду, перекладывая руль и чертыхаясь. И только когда Силин решился вызвать на помощь буксир, но еще не сказал об этом радисту, Сизов крикнул с палубы, вытягивая мерную рейку:

— Чистая вода за кормой! Чистая вода!

Силин выбежал из рубки. Верно — чистая вода. Сошли с мели. Отлегло от души...

Достал сигареты, сел на диванчик, да не сиделось после такой встряски.

Журин следил за ним глазами и слабо улыбался.

Винокуров опустил напряженно поднятые плечи.

Миновала опасность, и вот будто не было ничего. Только чуть посасывает еще от мысли, как пришлось бы ждать буксир, барахтаться с тросом, раскачивать судно. Но эта мысль уже не тревожит, а лишь оттеняет радость избавленья.

Когда благодушие совсем разлилось по душе, когда Журин снова накинул тулуп и принялся неторопливо заряжать мундштук, когда капитан уселся рядом с ним и стал вслух высчитывать, сколько осталось ходу до порта, в этот момент внизу, на трапе, загрохотали бахилы. Матюшин высунулся из люка, глотнул воздух, по-петушиному закричал:

— В машине вода!

И с треском провалился обратно.

Журин одним движением остановил машину, отбросил ногой тулуп, метнулся вслед.

Странная тишина заполнила танкер. Сделалось слышно, как волны постукивают по бортам и ветер засвистел злей.

Винокуров замер, не выпуская штурвала.

— Следи за курсом, — тихо приказал Силин и пошел посмотреть, что случилось. Вторая неудача не вызывала уже ни прилива сил, ни азарта — она казалась чем-то обычным. Появилась холодная расчетливость, которая и нужна была сейчас.

Внизу с лампочкой в руке стоял механик. Мазутная вода билась под решеткой.

— Болты сальника порвало, — глухо, как из бочки, сказал он, — часа два позагораем. Надо на якорь вставать.

Силин вышел на палубу, крикнул Сизову:

— Бросай железку!

Оглушительно лязгнула якорная цепь. Этот раздирающий звук ожесточил холодную решимость. Сжались губы, напряглись мышцы, движения стали точными. Капитан взял двух матросов и спустился в машину.

Для откачки воды закрутили помпу. Ее слабенькое пыхтенье оттеняло тревожную тишину.

Все, кто не был занят работой, собрались у люка машинного отделения. Молча стояли, прислушивались, как необычно громко звякает упавшая гайка или ключ, шлепается вода, гулко раздаются голоса. Вытянув шеи, присев на корточки, нагнувшись, заглядывали в железное, остывающее нутро судна, залитое режущим светом голых лампочек.

Заметив склонившиеся лица матросов, капитан поднялся по трапу и, вытирая ветошью мазутные руки, сказал что-то успокоительное. Поломка и вправду не была опасной — ее вовремя заметили, но по напряженной сдержанности Силин понял: ему не очень верят. Тогда в голову пришло самое лучшее доказательство:

— Чем без дела сидеть, берите шлюпку — и на рыбалку. Тут хорошая рыбалка. Грибы поищите в тундре. Винокурова смените и возьмите с собой — он парень знающий на этот счет. Кто у нас вахтенный? Сизов? Заступай. Три часа вам даю, — махнул мазутной ветошью, застучал каблуками по железу...

Чудно́ это — прыгнуть со шлюпки на черную, острую, как щебень, гальку — ноги все ждут подвоха, ждут, что берег качнется...

Сразу же от гальки, от узкой ее полосы начинается болото. Низкая щетка осоки, низкие желтые цветы, низкий лознячок — не выше травы. Глаз скользит по тундровой бесконечности и уже не различает цветы и травы — там, далеко, видятся лишь пятна — зеленые, желтые и красные (это какое-то болотное растение — совсем кровяное).

Неподалеку в камнях бурлит речка, и всюду под ногами позванивают, бормочут, трепыхаются десятки ручейков, как весной. И кулики прыгают рядом, перепархивают, играют на своих дудочках. На черной чавкающей земле отпечатаны следы оленей и раскиданы белые, отмытые рекой стволы лиственниц.

Винокуров не показал вида, но в душе сладко и протяжно защемило. Смутно прорисовалось лицо деда, темные руки, выбирающие сеть, и такой же, как здесь, запах реки, тундровых трав... Это в детстве где-то, не припомнишь, где... И большая рыба в сети. Он трогает боязливо хвост и убегает, когда она затрепыхалась. А дедушка зовет назад, показывает рыбу, и она перестает быть страшной, она замирает, дед показывает, как ее брать под жабры...

Сеть разложили на осоке. Винокуров осмотрел, недовольно присвистнул: короткая, рваная, кое-как залатанная. А все-таки сеть. И в душе тревожное ожиданье и запах реки, смешанный с тундровым ветром.

Завели на шлюпке. Винокуров быстро выметал эту коротышку, прыгнул в воду, потянул лямку.

Вытащили... Разве в такую попадется что дельное... Мелочишка. Ребята и той обрадовались, бросились выбирать.

— Зачем? — рассмеялся Винокуров. — Оставьте на развод, в реку бросьте!

Второй замет выдался получше. Попался почти сплошь чир. Сильные сурмяные рыбины бились в сети, их бросали на траву, и они высоко подскакивали, норовя добраться до воды.

А дальше начался азарт. Забылось время, забылись промокшие сапоги и ватники, слова забылись. Была только сеть и река, река и сеть. Была удача. Удача летела в осоку и оставалась там горкой рыбы, маня взор, подталкивая снова заметывать сеть...

Опомнились, когда на танкере взвыла сирена. Удивились — неужто прошло три часа? Ну, еще один, последний замет... Ну, еще — самый последний. Ну, этот — и все... И опять острый голос сирены полетел над тундрой к пологим горам, едва видным за изморосью.

— Кончай, ребята! — Винокуров с неохотой бросил сеть на траву, стал обирать тину. — Таскайте.