— Да... Приставать...

Алексей посмотрел еще раз на экран. Зеленая букашка подползала к самому центру, откуда бежал неторопливый луч, к центру, который обозначал их рефрижератор и рубку, где они стояли сейчас, и над которой крутилась антенна локатора.

И вот уж в дымке, закрывавшей даль, показался теплоходик, словно прозрачный, нереальный какой-то. Но чем ближе, тем плотней и явственней проступал его контур, борт, поручни... И черная фигура, отделившаяся от рубки, сдавленно сказала в мегафон:

— На «Арктике»! Подходим к правому борту.

Капитан вышел вслед за Алексеем.

— Подумай все-таки. Осмотрись там и подумай. Мы через две недели сюда придем опять...

Это он вместо «до свиданья» сказал.

Алексей сжал его руку. Нет уж, не затем добирался в такую даль. Как решил, так и будет.

Чемодан, заранее прислоненный к борту, совсем сырой от росы, Алексей взялся за мокрую ручку, но капитан сказал, что подаст. И Алексей, придержавшись за поручень, прыгнул на «омик».

Капитан перегнулся с чемоданом.

— Ну и нагрузил! Камни, что ль?..

— Почти, — сказал Алексей.

И в этот миг ему представились все лежавшие там книги, и наверху — недавно начатая «Поэтика» Аристотеля... И он мимолетно и ревниво подумал о том, будет ли время заняться чтением. И еще — мелькнуло опасенье, будто от неверного движения чемодан летит в воду... Сердце сжалось... Отогнал эту мысль, поставил чемодан на палубу, и сразу стало спокойней. Теперь все его с ним.

«Омик» уже отвалил от «Арктики». Капитан неподвижно стоял у поручня и смотрел на воду...

Потом от рефрижератора осталось неясное пятно, и оно растворилось в дымке.

Алексей спустился по крутому трапу в салон, в парную духоту. Там спали всюду: на диванчиках и на полу, и сидя, и лежа... На нижней ступеньке, загородив дорогу, в три погибели скрючился верзила в ватнике и храпел. Так и не сойдя поэтому с трапа, Алексей собрался уже подниматься назад...

И когда он, перехватив чемодан, повернулся уходить, слева, с узкой скамьи, поднялся парень и сказал сонно:

— Иди сюда. Поместимся. — Шагнул между спящими, помог Алексею перебраться через того, на ступеньке...

И верно — улеглись. Тесно, не повернуться, но все ж улеглись. И парень, приветивший Алексея, тотчас уснул, как будто нарочно ждал, чтоб только его уложить.

Сквозь низкие тучи продырявилось солнце, и было совсем тепло. Встали на носу, жмурясь от света, осматривались вокруг. Низкие берега вровень с водой и плоская равнина. Лишь по течению реки, по курсу теплоходика синеют горы с четкими полосами снега от вершин до подножья. И поэтому не очень верится в тепло этого заполярного утра. До гор далеко. А идти к ним — там створ будущей плотины и все остальное.

Парня звали Петром — он на стройке старый житель. С мая месяца тут. Сейчас вот ездил за новым пополнением. Все, кто на «омике», — его подопечные.

— С самим начальством кемарил и не знал, — улыбнулся Алексей.

Петр зябко повел плечами — никогда не ходил в начальстве, и от этого слова стало не по себе.

— Такого начальства у нас полста человек, — буркнул он недовольно. — Послали, и поехал... — Достал мятую пачку «Беломора», долго выискивал папироску.

По всему видно — тяготился он своей неожиданной ролью и тушевался, если об этой роли ему неуместно напоминали. И сейчас постарался поскорей изменить разговор — повернул Алексея за плечо по курсу теплоходика и кивнул вперед.

Там на воде — три диких утки. Кружились, поныриваи, и казалось, даже слышно покрякиванье. «Омик» шел прямо на них. В рубке их тоже заметили и ждали до последнего — улетят или нет... А те продолжали пастись на одном месте. Штурвальный не утерпел — завыла сирена, резкий ее голос покатился по реке.

Из салона поднимались любопытные. Иные спросонья думали: прибыли на место. Узнавали, в чем дело, грудились на носу, свистели в два пальца, стучали по железной палубе.

Утки были, как глухие... И вот они уже у самого носа... Недоуменно повернули головы, заработали лапами, нехотя отплыли — две влево, одна вправо; скользнули мимо, почти касаясь бортов хвостами, и снова соединились в бурунах за кормой.

Среди смотревших громче всех кричал и неистовствовал длинный парень в новеньком сером костюме.

— Ружье! Ружье! Ну, ребята, у кого ружье? Эх, сейчас бы пальнуть! Ну што жа такоя — прапускать таких матерок! Эх, никогда не забуду!

Он размахивал длинными руками, бежал вдоль борта, расталкивая людей, свесился с кормы — того и гляди, бросится в воду.

Петр смеялся и сам удивлялся этой глуши и дичи, к которой давно бы должен привыкнуть...

В мае забросили их вертолетами в снег у скал, где створ будущей плотины, где рычал незамерзающий порог. Снег был рыхлый, пухлый, проваливались в него с головой. Кое-как пробили тропку на высокий берег — там барак, брошенный изыскателями. Конек крыши чуть угадывался под сугробом. Откопали дверь, вошли в промерзшую темноту. Внутри снег по колено, печки нет.. И холод... Холод еще сильней, чем снаружи. Выгребли, вычистили, затянули окна брезентом, поставили железную печку (привезли с собой), разожгли сырые поленья. И запахло жильем.

А на другой день за рекой на открытое место сели самолеты. Выгрузили тридцать тонн самого нужного. И эти тридцать тонн, до последнего пустяка, перетаскали за три километра на своих плечах к створу, на высокий берег.

Но запомнился почему-то не путь через торосистую реку, не боль в плечах, не усталость. От тех дней осталось у Петра не похожее ни на что воспоминание. Прилетала сюда женщина, инженер. Пробыла совсем недолго, не больше дня — улетела назад последним самолетом. И запомнилась с какой-то осенней четкостью...

Может, оттого, что оказалась одна среди привычных мужских лиц?.. Нет, нет... Не потому, что одна.

Пожалуй, потому, что выглядела она очень одинокой и отрешенной от всего, что их тут волновало. В кутерьме, в горячке, когда таскали грузы, спокойно и безучастно скользила она на лыжах вдоль тропы, исчезала, появлялась на другом берегу или около барака, или за поляной в таежном редколесье. Иногда стояла подолгу на высоком берегу, разглядывая карту и местность. И наверное, что виделась она, такая спокойная, вдали и что скоро покидала их, — все это вызывало чувство затянувшегося грустного прощанья. И хотелось, чтоб оно длилось побольше...

Она и не знала, занятая своим делом, что стала для кого-то прощальным словом, последним взмахом руки.

Петр таскал грузы, отягченный усталостью, и ни о чем не думалось, кроме как о том, — когда ж последний ящик, последний мешок... Но вдруг проплывала вдали эта неторопкая женщина, и что-то смещалось в груди, и думалось о том, как улетит последний самолет, и останутся они одни, и как не скоро еще попадут на Большую землю, и не скоро увидят женщин... И в мысли этой не было вожделенности, а была только чистая грусть.

Он не разглядел даже как следует лица инженерши и о фигуре ее ничего не мог сказать из-за полушубка, унтов и шапки, делавших всех похожими. Лишь в движениях ее, в походке виделась женщина, и этого было достаточно, чтоб загрустить и запомнить ее надолго, и вспоминать потом при взгляде на кромку берега, на скалы...

И когда самолет прощально качнул крыльями, пролетая над вырубкой, над бараком — тогда-то Петр понял, что надолго запомнится незнакомая эта женщина...

Дальше все шло обычным своим чередом — началась весна, снег отсырел, осел, русло открылось, площадку залило — самолетам не сесть. Потом мир потонул в полой воде, дожде и мокром снегу. Дошли до ручки: несколько суток вся еда — пустые макароны и кружка навара, который оставался в котле.