И Шухов знает, что с ним на рейдовую разгрузку отправляются охотней, чем с другими. Но сам всякий раз чувствует в душе смятение, которое приходится подавлять, неуверенность, от которой подчас пробирает дрожь, боязнь неожиданностей, караулящих всюду каждую секунду... И все это он таит в себе, запирает в душе, не давая просочиться наружу. И поэтому со стороны он кажется каменно-спокойным, уверенным в каждом движении и в каждом слове.
И по простору этому, где нет никаких вех, только зыбистая вода, с цепкой точностью ведет он вельбот к полосе наката, прислушиваясь к мотору, к шипению пены, к гулу дальнего прибоя. И еще хватает у него силы перекинуться взглядом с мотористом и даже сказать любимое свое присловье:
— Ничего, Крылов, служить трудно первые двадцать пять лет, а потом легчает.
Он говорит и разглядывает в уме свою карту подхода к острову, живую карту с бегущими валами и скалами, полными птиц, с наслоениями воспоминаний, с разными людьми и грузами, с разными случаями и происшествиями и выбирает на этой карте то, что нужно сейчас.
Остров заслонил все небо, потемнело кругом. Скалы походили на грубых идолов, издревле стороживших эту неприветливую землю. Но взгляд лишь отмечал их мимолетом, они даже не обозначались на живой карте Шухова. Главное было там, у полосы наката, где хоронились подводные камни, где кипела ледяная вода. Туда, в эту кипень, надо втащить тяжелый понтон, прокипеть вместе с ним неизвестно сколько времени и выскочить назад, на океанский простор, казавшийся мирным и безопасным.
Теперь Шухов никого уже не видел, теперь только полоса прибоя у него в глазах. Даже фигурки людей на галечнике, людей, которые готовятся принять понтон, даже они отмечаются мимолетом, как нечто пока совсем незначащее.
С пушечным грохотом вздымаются у камней фонтаны воды, они летят вверх, к низким облакам и рассыпаются дождевой пылью; откатываясь, волна врывается в теснины у подводных скал и обращается в снеговую пену, и не успевает она, обессиленная и разбитая, отхлестнуться от берега, как в нее ударяет подоспевший вал, могучий и цельный, отлитый из зеленого стекла, и, кажется, никакая сила не может расколоть эту глыбу, посланную океаном, но вал тут же растрескивается, разваливается, опадает, взметывается из последних сил к небу и растворяется в вечно крутящейся, гудящей пене.
И в неистовстве этом, в жестокости угрюмой стихии выискивает Шухов слабину, высматривает безопасный проход. Они идут вдоль берега по грани надвигающихся с океана валов и разбитой, откатывающейся волны.
Вельбот и понтон подхватывает вверх, и тогда виден берег, фонтаны прибоя ухают совсем рядом и в лицо бьет соленый дождь, а справа маячит далекая «Томь». Она мала и неприметна, и уже не верится, что на ней есть люди, которые наблюдают за каждым движением вельбота, что там — тепло обжитого дома, запахи скорого обеда и спокойная безопасность налаженного бытия.
И едва успевают мелькнуть подобные мысли — вельбот с понтоном бросает вниз. И будто не было ничего в округе — со всех сторон водяные горы, их склоны дышат, вздымаются, шевелят потеками пены, брызжут жесткими каплями, и все ниже, ниже опускаешься, все ниже, ниже... Больше нельзя: еще чуть — и горы начнут смыкаться над головой. И когда от этого чувства у новичков замирает сердце и сжимает горло страх, начинается новый взлет. И снова отверзается простор, и глаз не может его охватить... И опять падение, и еще взлет... И это называется «идти вдоль берега».
Неопытному человеку показалось бы, что они не сдвинулись с места — раскачиваются на волне и только. Но Шухов видит приближение полосы прибоя, в памяти его на живой карте четко обозначена подводная коса — большая опасность, если на нее напороться, а при умении и знании — замечательное подспорье для благополучной буксировки понтона.
О косу разбиваются валы и, ослабленные, катятся дальше к берегу, поэтому за косой получается тихая заводь (если считать «тихой» вспененную, ревущую воду, потерявшую, правда, хороший запас бешенства). Вся штука в том, чтобы протащить понтон в самом конце косы, не посадив на мель, тогда можно считать: дело сделано.
Прежде же надо найти этот самый конец... Вот они и идут вдоль берега. И чем ближе, тем тревожней на душе у Шухова. Испытание ожиданием — самое мучительное. А он ждет, ждет, чтоб не раньше времени свернуть, чтоб пройти ровно столько, сколько нужно.
Вот здесь, помнится... Здесь... Конечно же! Когда отходит волна — как бы высверливаются две огромные воронки, в них раскручивается пена и на миг обнажаются гладкие головы камней, словно моржи выскакивают из проруби. Тут! Шухов радуется этим воронкам, как добрым знакомым, хотя, задень их хоть краешком — весь рейс насмарку... Тут, тут! Он дает полный ход, но двигателя не слышно и прибавка скорости не заметна в этой кипени и свистопляске.
Шухов оборачивается, чтоб убедиться, все ли в порядке, быстро окидывает понтон и видит глаза понтонеров, устремленные на него. Застывшие лица и глаза — на него. Они ничего не видят, кроме него, словно ничего тут и нет, кроме Шухова. Из всей разгрузки, какой бы она ни была тяжелой, ему запоминается один этот, самый страшный момент, когда все глаза напряженно, неподвижно, ожидающе смотрят на него. Шухов испытывает сосущее, тоскливое чувство, невыразимое словами, чувство не то какой-то вины, то ли неоплаченного долга, неоправданного ожидания... За один быстрый взгляд он успевает увидеть каждого матроса, и каждого понять, и почувствовать к каждому что-то родственное, отцовское. И действительно, не рождает ли он их сейчас всех, спасая от стихии, не дарует ли им жизнь?.. Не потому ли они так смотрят на него, что сознают грозные случайности, кипящие вокруг, и его волю, выводящую их из-под опасностей?
И все это за один миг. Шухов отворачивается, с усилием прогоняет расслабляющие чувства и видит только ему заметный проход за косой, где накат свиреп и разнуздан. Туда он и направляет вельбот. Он знает, что новички (их двое сегодня идут на разгрузку), подумают, что он, Шухов, ошибся, предпочтя крутой вал беспомощному кипенью разбитой на косе волны. Кононов их должен ободрить, он знает, что к чему. Кононов который раз на рейдовой разгрузке. Он знает.
Начинаются ревущие буруны, теперь вельбот несет через горловину за косой — к берегу. Кругом лопающаяся и стреляющая вода, впереди — взрывы фонтанов, грохот камней, повторенный эхом скал. Но все это уже внешний шум, все это снаружи. Внутри, в сердце — радость и облегчение. Прошли! Миновали косу. Ай да мы, не лыком шиты!
Шухов напевает себе какую-то песню, не улавливая собственного голоса, разворачивает вельбот и делает знак мотористу, зная, что Кононов тоже следит за ним, готовясь к расчаливанию. Все это уже мелочи, игрушки, дело этих начинающих утят. Шухов весело и умудренно посматривает на них, уверенный, что утята свое дело сделают без запинки. (Он называл молодежь не салажатами, а именно утятами, так ему нравилось.)
Легкий рывок вельбота показывает, что Крылов освободил трос. Теперь понтон оставлен на волю волн. Шухов сбавляет ход, разворачивается и следит за понтоном. Тот отдаляется к берегу, беспомощно катится на гриве прибоя. Отсюда кажется, что понтонеры сидят по пояс в воде. Уже не разобрать лиц.
Шухов держит вельбот «в затишке», — за бортом пузырится и трещит пена, его валяет и бросает, но все это пустяки. Главное сделано, теперь до конца разгрузки можно отдыхать. Правда, отдых отдыхом, а глядеть надо в оба — каждый миг жди подвоха. И все же это отдых, потому что на Шухова никто не смотрит, ничего от него не ожидает и нет за кормой шести матросских душ, которые в шесть раз дороже его собственной души.
Стоя у штурвала, Шухов, как мастер, наслаждающийся последним мазком, завершающим полотно, смотрит на понтон, подваливающий к берегу. Вот ведь ловко подвел, ближе нельзя — думает он про себя, словно со стороны оценивает работу другого человека. Ближе нельзя — вельбот сел бы на камни. А понтону — в самый раз. Сейчас подгонит его к берегу. Все ближе он, ближе... Что ж Кононов медлит? Пора.
