Вечером Ольга Кузьминична склонилась над кроватью и, как могла, успокаивала Павла Петровича. Единственный раз ей удалось так близко побыть возле него. Если б хозяйка не уехала в Туруханск — никогда она даже не дотронулась бы до этого человека, так и смотрела бы на него издали. А тут вот какое счастье — она гладит его левую, дрожащую в ознобе руку. Даже не руку, а одеяло, прикрывающее Павла Петровича. Но все равно — это счастье. Она наклонилась к его лицу, совсем близко, слышит дыхание. Он открывает глаза, смотрит непонимающе...
— Обедать! — стучит Маша в дверь. — Обед бесплатный простынет!
Ольга Кузьминична кутается в платок и стоит, не решаясь выйти из каюты. Наконец отбрасывает воспоминание и идет. Она садится в уголке, у стола, который слева от входа. Кроме нее, здесь никого. Команда маленькая, и все помещаются за столом справа, напротив окошечка, из которого Маша подает тарелки с супом.
Ольга Кузьминична изредка незаметно посматривает в ту сторону. Костя-радист, курчавый парень в тельняшке, рассказывал анекдоты, но замолк, когда она вошла. За столом команды всегда смолкали при ее появлении. Она привыкла к этому. Она здесь человек чужой. Сопровождает груз, и только, Никакого дела здесь у нее до самой Дудинки не будет, поэтому ни с кем близко она и не знакомится. Да если б и захотела, ничего у нее не вышло бы. Здесь все мужчины, а у них она никакого интереса не вызывает — Ольга Кузьминична знает это. И все-таки изредка потихоньку посматривает на Костю. Он ей нравится.
Не проходит рейса, чтоб она не влюбилась в кого-нибудь. Сильней или легче, а обязательно влюбится. Она привыкла к этому, но все равно всякий раз мучилась от неразделенности чувства и больше всего от того, что знала — никто ее не полюбит. И еще безнадежность давила ее, когда она видела детей...
Одиночество окружало Ольгу Кузьминичну всюду, от него не было избавленья. Она знала: навязчивым поводырем оно пойдет рядом до конца. Ночами и в дожди, в холодных каютах, в портовых сторожках и общежитиях, когда ветер сыро и хлипко бьет по железу, приходило страшное чувство пустоты и бесцельности жизни. Ольга Кузьминична куталась в платок, закрывала глаза. Оцепенение охватывало плечи, прижимало подбородок к груди, пронизывало холодной дрожью руки.
И только минуты безнадежной влюбленности отчаянно и горько кружили голову.
Ольга Кузьминична проглотила две ложки лапши, пожевала хлеб... И вдруг с неожиданной для самой себя смелостью посмотрела на Костю. Они встретились глазами. Радист обсасывал кость, губы его лоснились, к загорелой щеке прилипла крошка. Он подмигнул Ольге Кузьминичне, отложил кость и вытер тыльной стороной ладони рот.
— Маруся, что на второе? Опять вермишель! Ох-хо-хо... Воротит... Ну, положи побольше.
Когда он принялся есть, Ольга Кузьминична подумала, что забыт не только этот взгляд ее, но и самое ее существование для Кости безразлично. Она поднялась и ушла в каюту.
Полутьма давила. Один вид холодной койки вызывал озноб. А в иллюминаторе все плыли и плыли умноженные тысячью капель низкие тучи и белые барашки на волне.
Енисей, дождь, берега — все было знакомо до мелочей. Вся жизнь до самого конца тоже была заранее известна. От этого охватывало отчаянье и на мгновенье останавливалось сердце. Разум не хотел знать будущего, душа желала неизвестности, неожиданного чуда, небывалого изменения судьбы. Но даже самое это желание поднимало в сердце такую горечь, что вынести ее, казалось, нет сил.
Ольга Кузьминична представила себе порт Дудинку, разгрузку, контору, потом аэродром в Норильске, возвращение в Красноярск... И снова Енисей, и опять самолет. И так все лето.
В Дудинку пришли вечером, встали на рейде ниже порта. Ольга Кузьминична вышла на мостик. Ветер пробивал платок и сводил холодом руки. Незаходящее солнце изредка пронизывало тучи, и от одинокого луча, упавшего на серую реку, округа казалась еще более темной, а волны ледяными. Несколько теплоходов виднелись в ненастном сумраке.
Опять придется ждать очереди под разгрузку. Суток трое.
Ольга Кузьминична поежилась под брезентовым плащом, накинула капюшон и с опаской спустилась по крутому трапу на палубу, сплошь заставленную грузами. Потом, пригибаясь от ветра и придерживаясь за мокрый поручень, пошла к носу. Там громоздился штабель ящиков с консервами, их-то она и сопровождала.
Ветер круто надул тяжелый брезент, он парусил над штабелем. Один конец отвязался и трепыхал, шлепал по ящикам, иногда его задирало вверх, и он летел под облака. Ольге Кузьминичне удалось схватить угол, но она не смогла его удержать — сырой ворс выползал из рук, брезент был как живой. Во второй раз она уцепилась пальцами за кольцо, вправленное с угла в материал. Порывом ветра ее бросило на ящики, она оцарапала колено. Наконец, удалось подвязать к кольцу веревку и укрепить на поручнях.
Ольга Кузьминична прислонилась к лебедке. Руки дрожали от напряжения. Сердце тоже дрожало. И губы дрожали.
Здесь в эту пору никто не мог ее увидеть, и она заплакала. Мелкий дождь бил в лицо, капли мешались со слезами, смутные очертания берега совсем расплылись.
Ольга Кузьминична присела на палубу, бросила руки на цепь, уткнулась в рукав и разрыдалась. Стало немного легче. Дрожь прошла. Но она так и осталась сидеть на железной палубе, не поднимая лица.
Ей казалось, что она не одна. Шагов она не слышала, только почудилось, что кто-то смотрит в спину. Ольга Кузьминична обернулась. Рядом стоял Костя-радист.
— Мы подумали: не упали бы за борт. Скользко... — смущенно сказал он. — И времени много, как вы ушли. Вот меня и послал капитан...
Костя был в рубашке с закатанными рукавами, на бровях и волосах — капельки измороси. Он высок ростом, а сейчас показался Ольге Кузьминичне совсем великаном: волосы загребали облака, плечи — выше мачты.
Так недоступен этот человек, так далек... Ольга Кузьминична почувствовала, как теплые струйки опять поползли от глаз к подбородку. Слезы мешали, но она глядела на Костю не отрываясь.
Он растерянно и недоуменно постоял под ее взглядом. Ей показалось, что он сейчас уйдет. Но Костя подошел вплотную к ней, достал сигареты и протянул пачку.
Дрожащими пальцами Ольга Кузьминична хотела взять сигарету, но та все выскальзывала. Это длилось до неловкости долго, Ольге Кузьминичне стало жарко, а сигарета не давалась в руки. Без Костиной помощи она, наверное, так и не смогла бы ее достать.
Костя присел на корточки рядом, подал укрытую в ладонях горящую спичку.
Ольга Кузьминична затянулась дымом. Ей не стало легче от того, что Костя был рядом, ничуть не стало ей легче. Видеть его лицо, его глаза, принимать из его рук сигарету и огонь — все это причиняло нестерпимую боль. Боль безнадежности, боль от случайности происходящего, от сознания того, что ее пожалели и Костю послал капитан, а не сам он, не от души пришел сюда...
Радист сидел на корточках, прислонившись спиной к ящикам, и курил. Бисеринки дождя в его волосах делались все крупней. Он словно седел от измороси.
Ольга Кузьминична подумала, что в каждой капельке сейчас отражается ее лицо, постаревшее, в платке, в капюшоне, надвинутом до бровей; отражаются ящики, низкие облака и черные волны с разорванными гребешками холодной пены. И каждая капля — это день ее жизни, день, похожий на другие дни, и если бы они слились все вместе, по щеке Кости протянулась бы тонкая струйка холодной воды. Протянулась бы и упала на палубу мутными шариками, беззвучными и ненужными в этом море сырости и тумана.
Так они сидели молча. Но молчание, странно, не рождало неловкости. Они курили, и это словно было каким-то общим делом, избавляющим от необходимости говорить.
Ольга Кузьминична прижалась к мокрому железу лебедки и не замечала холода. И когда она поняла, что не замечает холода, ей сразу стало тепло и спокойно. Боль безнадежности пропала. Впервые за многие месяцы перестало давить сердце, оно расправилось, развернулось в груди, заполнив спокойным теплом все тело. Да, просто спокойствие, отдых и благодушие сошли к ней.
