— Какие возражения? Прекрасно! — поддержал ее пожилой.
Ах, как хорошо и складно все получается! Галя распрямилась, расцвела, она чувствовала, что ее радость радует пожилого инженера, и теперь уже с удивлением вспоминала только что мелькнувшие унизительные ожидания.
— Сейчас я покормлю дочку, спать уложу и побуду с вами спокойно, — почти пропела она, совсем уверившись, что пожилой остается искренне, от души.
— Ради бога! — сиплым шепотом сказал Сидорин. Галя даже забыла о нем и сейчас удивленно подняла глаза. Он вызывал у нее стесненность — она не знала, как с ним вести себя. Но он теперь тоже был ее гостем, и ей стало неловко за свою невнимательность.
Сидорин хоть и напился воды из-за борта, горячий чай тем не менее очень его соблазнял после соленой рыбы. Правда, солнце зашло и быстро смеркалось: тащиться ночью по тайге не слишком-то приятно... Однако, с другой стороны, вечер в лагере — штука тоже не из веселых — в душном балке́[1] или в холодной палатке... Да, пожалуй, попить чайку здесь, на реке, неплохо. Найдется ли вот только приличная заварка... У этого шкипера все навыворот...
Тут Пашин спохватился, что на чай они приглашены, а до сих пор не знакомы. Представил Сидорина, потом себя, опять по-старинному чинно, торжественно, однако на этот раз несколько шутливо, словно бы извиняясь за свою несовременность, слегка подшучивая над тем, что превращает в ритуал столь простое дело.
Галя не заметила этой тонкой шутливости, а почувствовала лишь, что настроение у всех отменное и впереди нежданно интересный вечер, выходящий из ряда теперешних ее вечеров. Она поправила одеяльце и уже собиралась идти в каюту, когда Пашин нагнулся к девочке и сказал:
— А с этой дамой вы нас еще не познакомили. Как ее зовут?
Галя помедлила, то ли раздумывая, то ли не решаясь почему-то ответить, но потом даже с некоторым нажимом, если не с вызовом произнесла:
— Лолита, — и потише, почти прижав губы к теплой щечке: — Лолочка.
Пашин был вроде как-то озадачен ответом — словно ждал одного, а вышло совсем другое, к чему он не готовился. Эта растерянность его не ускользнула от Гали, и она немного огорчилась.
Где-то в глубине у нее самой таилось сомнение насчет имени, но она не признавалась себе в этом. Отношение окружающих, которое она улавливала с болезненной тонкостью, подтверждало собственное сомнение, тем беспощадней она его отметала, стараясь внушить себе, что ничего не замечает. А в памяти уже стояли врубившиеся туда слова из маминого письма: «Не люблю я эти киношные имена, они вроде искусственных цветов. Ну да назвала, так пусть будет Лолита. Главное, что дочка растет...»
Поплотней завернула одеяльце, прикрыла уголком лобик, встала, не решаясь взглянуть на Пашина, и, как бы убеждая себя самое, еще раз повторила имя:
— Лолиточка, пойдем дядям чай готовить.
— Только не торопитесь, пожалуйста, и не утруждайтесь, — попросил Иван Петрович мягким и добрым своим голосом, и Галя заставила себя подумать, что ей лишь показалось, будто он не принял имени. И на душе опять сделалось безоблачно.
Пашин открыл дверь, проводил ее до каюты, и в эти несколько шагов по палубе успел повиниться, что утопил ведро, и стал сокрушаться — чем же теперь набрать воды для чая. И то, что он чувствовал себя виноватым перед ней, и не знал, как набрать воды, и сочувствовал ей в этой трудности, еще больше расположило Галю.
Именно участия не хватало ей, участия, пришедшего извне; и чем нежданней проявилось это участие, тем сильней оно ее захватило. Она давно уверилась, что муж равнодушен к ее переживаниям, и как бы он ни старался, переубедить ее было невозможно. Она давно ждала свежего человека: приезда матери или задушевной подруги. Мысленно она часто разговаривала с ними, встречая (в мыслях же своих) полное их сочувствие, поддержку, признание своей правоты во всем. И сегодняшняя неожиданная участливость и внимательность незнакомого человека были наградой за долгое ожидание.
Она и к мужу сразу изменилась. Положив Лолиточку на рундук, подошла к нему — он растопил печку и ставил чайник, обняла сзади, прижалась щекой и с радостью заметила, как он замер, не решаясь пошевелиться, отпугнуть ее своим движением. А потом, уверившись, что она не отойдет, обернулся, схватил, сжал до хруста, и душная тяжесть желания навалилась на них.
— Потом, — громко шепнула Галя, отстраняя мужа. — Да ну же, Сашка, уйди! Посмотри, что я покажу.
Это было примирением, и Микешин, никак не ожидавший, что разлад их так просто и хорошо кончится, едва по плясал от радости.
Галя подтолкнула его к дочке и быстро развернула одеяльце. Девочка обрадованно засучила ножками в ползунках.
— Ой, Галка! Ох, ты! — разбросив руки, обнял жену Микешин и присел к рундуку. — Ну, Лолитка — молоток, невеста совсем! Прямо брючный костюм! Ну дает! Когда ты ее обрядила-то? А взяла-то где? Я ползунков не покупал... В поселке, что ль, смоталась в магазин? И в магазине их не было... Их тут нигде нет...
Галя наслаждалась его недоумением.
— Нравится? Бабушка прислала. Я тебе нарочно не показывала — ждала, как наденем. Вот какие мы взрослые! — подхватила девочку, закружилась по каюте, держа на вытянутых руках. И, заранее ожидая одобрения, спросила: — Ничего, что я оставила твоих начальников?
— Да что ты, Галчонок, потрясно придумала! Этот седой на меня, как пес, накинулся: «то не так, сё не эдак». Я уж его рыбой задобрял, задобрял — обожрался, отошел вроде. Чай теперь в самый раз. Отопьется чаем — наш будет. А то я боялся — не накапал бы Егорову. Второй-то попроще, свойский в общем. А седой больно воображает из себя. Все учил меня, как жить. Что я ванька ему — учить меня! Самого бы заставить запуститься без аккумуляторов, да в штормягу такую вырулить у косы! Запрыгал бы по-другому! Ученый мне нашелся! Да я таких уче...
— Знаешь, Сашок, — не слушая, перебила его Галя, — давай достанем наш сервиз! — Она представила вдруг просторный стол, накрытый ослепительной скатертью, и темно-синие с золотом чашки, и серебряные ложечки... — Достань. Хорошо? И ложечки из чемодана.
— Во! Это идея! Это да! Утыкнем старого сыча! Думает, в тайге, так лаптем щи хлебаем, нас учить надо, как жить. А мы сейчас стол сообразим — закачается! Эх, жаль бутылки нет! Мы бы хрустальные поставили! Погляди, как речники живут, сапог береговой!..
Приготовившись к кормлению, она слушала его болтовню и подумала, что просторный стол — всего лишь воображение. В рубке — игрушечная откидушка для лоции, и четверо никак за нее не усядутся, и чашки поместятся, как на подносе... И расстроилась, но тут же пришла в себя. Все-таки сервиз есть сервиз.
— Скатерть достань из чемодана. Сложишь вчетверо и застели столик в рубке. И накрой, как следует: сахар — в сахарницу, сгущенку в кувшинчик налей, в сервизный, варенье в вазочке поставь, — перечисляла она уже шепотом, чтоб не спугнуть Лолиточку, взявшую грудь.
...Когда она вошла, рубку не узнала: пол блестел, резкий свет лампочки смягчен абажурчиком из зеленой бумаги, синие чашки уютно поблескивали на топорщившейся скатерти и в воздухе плавал праздничный аромат индийского чая.
Иван Петрович встал, за ним — Сидорин и Саша. Своим свободным и приветливым жестом Пашин указал на табуретку возле столика.
— Просим, просим хозяюшку!
Галя заспорила, уступая место гостям, но противиться долго не смогла. Она была в центре внимания; впервые за многие месяцы почувствовала себя хозяйкой дома. Чайник и чашки представились ей сейчас чем-то очень значительным и важным. Никогда не подумала бы, что разливанье чая может принести столько радости. И мужчины притихли, наблюдая за ее руками, будто на столе вершилось нечто необыкновенное.
И ведь не говорили ни о чем особенном, просто сидели, отдыхали, попивая, а как хорошо было, как спокойно и уютно.
Пашин сидел рядом с Галей у столика, но чашку вместе с блюдечком держал в руке. Так ласково это у него получалось. Слегка наклонившись, он поднимал чашку, отпивал глоток и ставил на блюдечко, тихо беседуя о пустяках. И никак он не поучал, ничего не навязывал — зря Саша на него обижался. Тихая домашняя беседа. И Галя в ней опять-таки оказалась в центре, каждое ее слово принималось со вниманием, а мнение ценилось выше любого другого.
