После той ночи она не могла видеть мужа, объявила его для себя чужим, посторонним человеком. Два дня запиралась в каюте, избегала его, ни слова не сказала. Он пытался заговорить через дверь — отвечала молчанием. Несколько раз он отлучался в лагерь, возвращался — она старалась не обращать внимания: пусть живет, как хочет.
И вот сейчас голос его, шаги, люди, которые с ним пришли, — все было чужим.
Но теперь, несмотря ни на что, она ждала, что муж войдет в каюту. Двое суток молчания и затворничества дались нелегко, наступал предел; и все же она представляла себе, как отвернется, займется ребенком, будто никого кроме здесь и нет, как муж виновато начнет плести жалкий вздор в свое оправдание, как она с презрением на него посмотрит и выгонит за дверь. Картина эта представилась настолько живо, что Галя привстала и прислушалась.
Он прошел мимо двери на корму, потом обратно. Даже в окно не заглянул... «Что за отец — так долго не видел ребенка и посмотреть не хочет!» — с ожесточением подумала Галя и разволновалась еще сильней. Легла, было, но тут же поднялась. Щеки горели, руки дрожали, сердце прыгало. Она уже не помнила, что сама же не пускала его, когда он стучался и просился, не понимала, что он из-за этого не идет теперь. Ей хотелось сейчас, сию минуту вылить на него лаву, которая копилась эти дни. Если б не посторонние — сама влетела бы в рубку и отругала кота паршивого — только гулять ему по ночам, козла драного. Она перебирала самые обидные сравнения и уже почти плакала от бессильного сожаления, что не может выкрикнуть их открыто. Войди он сейчас, вспыхнула б, отругалась, отплакалась, и стало б легче. А он не входил — боялся, и оттяжка выматывала ее, ожиданье становилось нестерпимым. Надо было заняться делом потяжелей.
После кормления дочка уснула, и, пока она спит, — самое время перестирать пеленки. Галя сняла бак и подвинула на его место кастрюлю c гречкой, долила чайник — это у нее само собой все шло по-заведенному.
Наверху раздался голос мужа, усиленный мегафоном. Галя не вслушивалаcь в слова, лишь вернулась опять к недавнему настроению и почувствовала, что прежнего накала нет, приступ миновал, но мысли уже завертелись по привычному кругу. То, что он не решается войти в каюту, она объясняла его трусостью, и трусость эта подтверждала ее правоту, ее силу. Галя понимала, что берет верх, даже не сказав ни слова.
Больше всего ей не хотелось сейчас первой его встретить. А это могло случиться, потому что полоскать придется на корме. Ей подумалось: произойди такая встреча, он истолкует, как шаг к примирению, сделанный ею. Потом, что ни говори, как ни ругайся, все равно получится — первой прибежала, не вытерпела... И хоть не было уже недавней взрывчатки, это соображение очень занимало Галю, и она решила выдержать характер, показать свою гордость и непримиримость.
Тут кончилось мыло, и она, вытерев руки, открыла шкаф, где хранились всякие хозяйственные мелочи. Но вместо того, чтобы нагнуться к нижней полке, скользнула взглядом поверху и увидела свой рабочий чемоданчик. За ненадобностью он пылился, затиснутый под самый потолок. Галя сразу забыла, зачем полезла в шкаф... Осмотрела потертую ручку, такую привычную когда-то... Латунные замочки... Постояла, не решаясь взять: не хотела тревожить прошлое. Но все ж с горьким замиранием потянулась, обтерла пыль ладонью, щелкнула застежками.
Бритва, машинки для стрижки — ручная и электрическая, ножницы, расчески, пульверизатор, баночка редкостной немецкой эмульсии укрепляющей волосы...
Отрешенно подняла глаза от чемоданчика и увидела картонную коробку с дюжиной хрустальных рюмок — свадебный подарок подруг-парикмахерш... Одно к одному... Неужели это было когда-то?..
Галя давно не дотрагивалась до инструментов, и сейчас они показались чужими. Будто и не работала никогда. А ведь было же, было!
Потрясающий успех в лучшей парикмахерской на главном проспекте!
— Пропускаю очередь. Я — к Галочке!..
— Теперь я только к вам!..
— Галина Дмитриевна, вы — волшебница!..
Она первой в городе освоила стрижку бритвой, и от клиентов не было отбоя. Она знала, что их привлекало не только ее мастерство. Редко кто не пытался пригласить ее...
И надо же было позлорадствовать судьбе — подослать этого «капитана речного пароходства». Что в нем? Один рост, шевелюра да уменье болтать. А она уберегалась от таких соблазнов, отворачивалась от постоянных клиентов, которые по многу месяцев обхаживали ее, которых она знала как старых знакомых. Все сводила на шутку.
И тут явился «капитан речного пароходства». Раз постригся, два побрился, и она уже сама бегала к нему на баржу. Просто дурман какой-то. Не успела опомниться, как очутилась в загсе, беременная. И полетело, понеслось.
Галя машинально пощелкивала ножницами, и этот звук, напоминая о непоправимости судьбы, надрывал сердце. Она так углубилась в прошлое, что, опомнившись, не могла понять, почему — здесь, в тесной каюте, пропахшей стиральным мылом, смолой и подгорающей кашей?..
И почувствовала взгляд, и сразу мысли эти отлетели: дочка проснулась и смотрела на нее бочком, еще не решив — заплакать или улыбнуться. Галя протянула к ней руки, и она улыбнулась, тихо, радостно, чуть сонно.
Ослабив одеяльце, Галя просунула ладонь и обнаружила, что придется не только менять пеленки. К счастью, теплая вода была. Но прежде всего придирчиво осмотрела подгузник, решила, что жидковато и есть зелень, и очень огорчилась. И это огорчение было гораздо глубже, острей, чем первое, по поводу неудачной судьбы.
Она подхватила малышку, понесла к тазу. Девочка все улыбалась, и эта улыбка обнадеживала, что расстройство не очень ее беспокоит и, может, еще обойдется...
Действуя одной рукой, Галя налила воды из чайника, разбавила холодной, попробовала локтем — не горячо ли, и принялась мыть. Девочка испугалась, окривила губки, но расплакаться не успела — Галя быстро вытерла ее и завернула в сухую пеленку. Малышка задрыгала ножками, пеленка размоталась, и Галя увидела вдруг, что она подросла — в пеленках ей тесно.
И мелькнуло такое, от чего захватилось сердце. Галя подумала, что, пожалуй, скоро можно надеть ползунки... Открытие это ее поразило, она не могла двинуться с места, и все пыталась представить дочку в ползунках.
И тогда же робко подумала: не попробовать ли сейчас... Да, сейчас. А почему б и не сейчас? Вон как сучит ножками — надоело в тесных пеленках. Сейчас же и надеть! Как интересно, как неожиданно и страшновато — дочка и вдруг не в пеленках уже, а в ползунках!..
Галя нетерпеливо вытянула чемодан, сдерживая волнение, достала снизу, с самого дна... Пушистые, цыплячьего цвета... Когда бабушка прислала, они показались чересчур большими — не верилось, пригодятся ли, и Галя, как ненужные, запихнула их подальше...
Дрожащими от нетерпения руками приложила... Великоваты, конечно, однако попробовать можно. Ой, как ножки дергаются, никак не натянешь. Одну штанинку надела, а пока со второй возилась, первая соскочила. Даже испарина прошибла! Трудность еще, что ножки не прямые, а косолапят... Ну вот, кажется, на обе ступни наделись. Потянем потихоньку. Оп!
Завязала ленточки на плечиках. Девочка засучила желтыми ножонками. Галя схватила ее на руки, прижала, зацеловала в головку, в щечки, отставила, любуясь, не веря себе. Вот и не надо больше пеленок! Теперь — только ползунки!
За переборкой опять загремели шаги мужа — он спускался в машину. Потом что-то ударило в борт и баржа накренилась. Галя держала дочку на руках, ожидая, когда закончится швартовка.
Словно вдалеке где-то скользнула догадка, что вскоре пойдут в рейс. Гале было безразлично, куда ни идти. Она подумала: надо пеленки переполоскать, пока муж простоит в рубке у штурвала.
Потетешкала девочку, зарылась лицом в теплый, пахнущий магазином и молоком цыплячий ворс.
Загрохотал двигатель, посуда задрожала на плите. Малышка, отвыкшая за эти дни от шума, вздрогнула, прижалась к матери, но не заплакала: вспомнила, наверное, звук и скоро совсем привыкла.
