От дуновения холодного воздуха по голой коже рук побежали мурашки. Джакомо с наслаждением вдохнул соленый воздух, длинные волосы развевались за спиной под порывами ветра.

Тут по его груди скользнула изящная рука с узкими пальцами, а мягкие жадные губы прижались к затылку. Казанова повернулся и увидел Гретхен. Она стояла перед ним, полностью обнаженная и совершенно неотразимая. Джакомо с наслаждением отдался ее ласкам.

Он обхватил лицо красавицы ладонями, прижался губами к губам, а потом слегка укусил ее. Капелька крови потекла по коже, пока она пыталась освободиться, но на самом деле желала продолжения.

Казанова поцеловал ее, будто в последний раз, словно Венеция в любое мгновение могла сгореть в пламени пожара.

Вдвоем на палубе старой лодки, слившиеся в страстном объятии, полном чувственного, почти животного наслаждения. Звезды отражаются в темных водах канала, великолепные виллы и дворцы обрамляют их место встречи… Есть ли на свете что-то прекраснее? Джакомо был уверен, что нет.

Было в этих холстах нечто лиричное и в то же время чувственное, волшебное и героическое, словно своей живописью художник создавал чудесный мираж: его картины представляли собой изменчивое, но при этом абсолютно точное воплощение совершенства.

Франческа не могла оторвать глаз от ярких красок: от насыщенно-голубого кружилась голова, красный воспевал неистовство страсти, а оранжевый пламенел, подобно пожару.

Джамбаттиста Тьеполо был не просто талантливым художником — заклинатель, иллюзионист, волшебник, он ловил своей кистью и красками самую суть сказочных грез искусства, чтобы затем вернуть их на холст, будто ведомый некими высшими силами. Когда отец впервые привел ее с собой в мастерскую живописца, Франческе показалось, что она попала в уголок рая.

А теперь ей выпала невероятная честь: маэстро писал ее портрет. Поговаривали, что картины Тьеполо настолько полны страсти, что могут быть опасны. Франческе же казалось, что ее душа парит в небе, пока сама она изо всех сил старалась сохранять нужную позу, хотя художник работал уже несколько часов подряд. Но несмотря на все неудобства, девушка была совершенно очарована изяществом и жизненной силой стиля маэстро. Это он рисовал ее? Или она помогала его живописи обрести жизнь?

Золотистый солнечный свет лился через большие арочные окна на фасаде палаццо Эриццо, словно бурная река, наполняя собой всю гостиную с высоким потолком и великолепными фресками на стенах. Художник решил запечатлеть девушку именно такой: в центре роскошной просторной комнаты, в платье из лучшего дамасского шелка, в сиянии солнца.

Похожий на хищную птицу, Тьеполо внимательно смотрел на нее из-под бровей, не прекращая энергично наносить мазки на холст. Движения руки с кистью составляли удивительный контраст с серьезным, почти грозным выражением лица: художник работал с непостижимой легкостью и почти философским спокойствием. Казалось, что лишь живопись способна успокоить его мятежную душу. В художнике ощущалась скрытая сила, она как раскаленная лава текла в его жилах, и сердце Франчески чувствовало это и билось все сильнее.

Тьеполо попросил ее принять довольно необычную и при этом чувственную позу — слегка наклониться вперед, демонстрируя белоснежные круглые груди. Это было дерзко и даже неприлично, но Франческа с удовольствием согласилась, ведь таким был и ее характер — мятежным, страстным. Девушку совершенно не интересовали общепринятые правила или хорошие манеры, что постоянно вызывало недовольство ее отца, благородного дворянина Никколо Эриццо.

Франческа продолжала сидеть неподвижно, сохраняя на лице светлую и слегка лукавую улыбку, как и просил маэстро Тьеполо, но уже начинала ощущать сильную усталость. Корсет мешал дышать, узкие рукава сжимали руки, как тиски. Девушка чувствовала, как пластины из китового уса все сильнее сдавливают ее талию — настоящее орудие пыток.

Платье из блестящего синего шелка с широкой юбкой, как того требовала мода, составляло изумительный контраст с кудрями цвета красного дерева, похожими на водопад расплавленной меди.

Маэстро попросил ее не надевать парик — еще одна необычная, даже экстравагантная идея, ведь парик считался неотъемлемой деталью образа, особенно для портрета. Но Тьеполо никогда не был приверженцем классики и был готов нарушать любые правила.

Франческа поначалу удивилась, но потом осталась невероятно довольна: контраст между темно-синим платьем и переливами ее локонов, напоминавших красное золото с картин старых мастеров, придал портрету такую выразительность и страсть, о каких только можно было мечтать.

Пьетро Гардзони был взволнован. Даже хуже того: обеспокоен. Дзаго рассказал ему, что Казанова встретился с графиней Маргарет фон Штайнберг. Похоже, этот бездельник провел в палаццо благородной австрийки несколько часов. Конечно, тут напрашивалось самое очевидное объяснение, но графиня слыла женщиной достойной и сдержанной, не склонной к легкомысленным любовным авантюрам, а потому Гардзони не сомневался, что правильный ответ на угучл галку — другой, и, скорее всего, именно тот, что таился в самом скрытом уголке его сознания. Инквизитор не собирался ни с кем делиться своими подозрениями, по крайней мере, пока не наступит подходящий момент. Тем более у него не было доказательств. Так что ничего не оставалось, кроме как продолжать наблюдение и надеяться, что в скором времени ситуация прояснится, иначе же почти наверняка можно ожидать международного скандала. А это Венеции точно ни к чему.

С другой стороны, пребывание в неведении относительно того, о чем разговаривала эта странная парочка, ужасно мучило Гардзони. Он привык быть в курсе всего, что происходит вокруг, и никак не мог смириться с неизвестностью в таком важном вопросе, который мог грозить непоправимыми последствиями.

Из-за переживаний инквизитор всю ночь не сомкнул глаз, а наутро, наскоро позавтракав, торопливо вышел из дома. Ему пришло в голову, что можно официально запретить Казанове встречаться с графиней фон Штайнберг, так как закон ограничивает посещение иностранцев. Однако некий внутренний голос советовал ему подождать. Все равно доказать ничего нельзя, а кто знает, может, из этой встречи еще получится извлечь пользу.

Сейчас, однако, Гардзони было некогда заниматься никчемным бездельником Казановой: более важные дела, от которых зависела сама судьба Венецианской республики, требовали его внимания. Инквизитор торопливо шел в сторону дома Джованни Спинелли — талантливого юноши, восходящей звезды медицины. Благодаря выдающимся способностям в искусстве врачевания, проявленным еще во время учебы в Падуанском университете, Спинелли быстро поднялся по карьерной лестнице до таких высот, что был назначен личным врачом дожа. Это при том, что похвастаться благородным происхождением молодой медик не мог: род Спинелли добился высокого положения лишь за счет своего богатства и был нехотя принят в круг венецианской знати исключительно благодаря золоту, что помогло наполнить казну после разорительной Морейской войны.

Инквизитор мог бы приказать доктору явиться к нему домой или, еще лучше, в Дворец дожей, но в дело вмешались его главные слабости — нетерпение и любопытство: Гардзони хотелось узнать новости из первых рук и как можно скорее.

Добравшись до жилища Спинелли на площади Дель-Пестрин, в районе Каннареджо, служитель закона громко постучал в дверь железным молотком.

Горбатый слуга уставился на гостя подозрительно и без малейшего почтения, но все же проводил в небольшую гостиную, освещенную диковинными люстрами — таких мудреных конструкций из стекла и свечей инквизитор никогда не видел.

Доктор Джованни Спинелли поспешил ему навстречу, нервно теребя аккуратную бородку.

— Ваше сиятельство, — воскликнул он, — какая честь видеть вас в моем скромном жилище!

— Не тратьте время, доктор, — оборвал его Гардзони. — Вы прекрасно знаете, зачем я пришел, поэтому давайте обойдемся без любезностей, скажите мне скорее, какие у вас новости.