— Ваше сиятельство, могу предположить: вы заботитесь о безопасности Венеции и не выносите мысли о том, что возвращение этого хлыща Казановы может создать беспокойство…

— К черту беспокойство! Общая картина, Дзаго! От тебя ускользает общая картина, высший смысл, перспектива! Неужели ты до сих пор ничего не сообразил? Ты в самом деле не понимаешь, зачем я убеждал Совет в том, что Казанову надо остановить? Почему я намеренно подчеркнул, что зигот полоумный соблазнитель дружен с Мочениго, Дандоло и Барбаро? Да потому что, если у меня получится отправить его в Пьомби за колдовство и убийство, я не просто избавлюсь от самой надоедливой заботы, что свалилась на Венецию за последний год, но и смогу доказать, что те, кто сегодня являются его друзьями, завтра могут стать врагами Светлейшей республики. Не случайно же они поддерживали и оберегали отъявленного преступника! И что это значит?

Глаза Дзаго гневно сверкнули. Инквизитор перебил его уже во второй раз, а он ненавидел, когда ему не дают закончить фразу. Да и град вопросов, на которые у него не было ответа, сводил Дзаго с ума. Он не выносил, когда с ним обходятся как с идиотом, а именно это сейчас делал Пьетро Гардзони: уставился на своего помощника, словно тот был глуп как пробка. Дзаго быстро взял себя в руки, потому что отлично знал, какую ярость у инквизитора может вызвать малейшее подозрение в том, что кто-то из подчиненных не проявляет к нему должного уважения. Он терпеливо кивнул и послушно ответил на вопрос, который столь эмоционально выкрикнул Гардзони:

— Это значит, что вы сможете выставить своих противников в дурном свете. И их положение в Совете станет менее значимым.

— Именно так, Дзаго, именно так. И чем оглушительнее будет наша победа, тем сильнее поплатятся те, кто сегодня потакает еретику и убийце, пусть даже просто тем, что позволяет ему слоняться по Венеции и заниматься чем вздумается. Я получу голоса, которые мне нужны, а учитывая состояние дожа… Ну, не мне тебе объяснять, что может произойти.

Вот, оказывается, в чем состоит общая картина и высший смысл: Гардзони метит на кресло дожа. Теперь все понятно. Его совершенно не волнует, что Казанова — бунтарь и нарушитель общественного порядка, Гардзони намерен использовать его арест, чтобы ослабить влияние своих врагов и укрепить союз с теми, кто признает его истинным борцом за нравственность и справедливость. Но если Казанову не получится обвинить в убийстве, колдовстве, ереси или чем угодно другом, то и приговор ему вынести нельзя. А без приговора его никак не отправить за решетку. И у Гардзони не появится никакого повода, чтобы оболгать и опозорить друзей Казановы, объявив себя защитником Венецианской республики. Значит, ставки в этой игре двойные — в соответствии с тяжестью последствий в случае проигрыша. Да, это меняет дело.

Дзаго задумчиво поднял бровь: кажется, в тумане неизвестности забрезжил слабый свет. Возможно, решение существует. Боже правый! Да как же раньше он до этого не додумался.

— Ваша светлость, понимаю вашу обеспокоенность. Однако могу вас уверить, что еще не все потеряно.

Гардзони выжидательно посмотрел на своего злого гения.

— Внимательно тебя слушаю, — сказал он. — Но если ты хочешь предложить припереть к стенке его друга и защитника Маттео Брагадина, который наверняка что-то знает, к сожалению, я пока не могу этого сделать. Боюсь, я не настолько влиятелен, чтобы арестовать венецианского сенатора на основании простого подозрения.

— Нет, я не это имел в виду. Что получается: вам нужны доказательства, чтобы приговорить Казанову и, соответственно, ослабить положение его друзей.

Инквизитор молча кивнул. Дзаго продолжил объяснения, все больше воодушевляясь с каждой секундой.

— Так вот, я только сейчас заметил, что допрашивая возможных свидетелей, мы — или, точнее говоря, я — совершенно зря упустили из виду человека, который легко может стать решением всех наших проблем.

— Кого же?

— Камеристку графини! Черт побери, она же должна знать, где прячется Казанова и зачем видится с ее хозяйкой. Я допрошу ее и постараюсь так или иначе вытащить из нее все нужные нам сведения. Уверен, что-нибудь полезное мы от нее узнаем.

В глазах Пьетро Гардзони загорелся злорадный огонек. Он снова кивнул: идея Дзаго просто отличная.

— Превосходно, ты совершенно прав. Будем действовать в этом направлении. А теперь иди, — подытожил Черный инквизитор. — Каждая минута промедления отдаляет нашу победу. Нужно добиться результатов как можно скорее!

— Конечно, ваша светлость. В таком случае, с вашего позволения…

Не желая больше тратить время, Дзаго проворно покинул кабинет.

Как только помощник удалился, инквизитор поднялся и стал мерить шагами комнату. На самом деле в разговоре с Дзаго он умолчал об очень важной части своего плана. Гардзони не мог позволить себе полную откровенность даже наедине с самым верным помощником: как бы тот ни был ему предан, к некоторым деталям он вряд ли отнесся бы с пониманием. Да никто к ним, наверное, не отнесся бы с пониманием, но что поделать, другого выхода у инквизитора не было. Род Гардзони, конечно, знатный и влиятельный, но… недостаточно. Не настолько, чтобы позволить ему осуществить свою давнюю мечту стать дожем. Вот почему нужно вмешательство извне — кто-то или что-то, способное изменить расстановку сил. И история с Казановой — это лишь первый шаг на пути к осуществлению задуманного.

Конечно, Венеция — восьмое чудо света, но этот город истощен, измучен, выжат до капли безумием и беспределом, которые длятся уже целое столетие. Он стал жертвой бесконечного мрачного карнавала, нарядившего «королеву морей» в вульгарный наряд куртизанки. Гардзони не мог выносить эту пародию на республику, которая погрязла в бессмысленной суете и в любой момент может навсегда пойти на дно. Уже давно ему не давала покоя мысль о том, что, пока еще не поздно, надо что-то делать — для себя самого и для родного города. Конечно, ему пришлось пойти на компромисс, который многие, вне всяких сомнений, нарекли бы «изменой», но на самом деле это лишь ускоряло и без того неизбежный процесс, который положит конец упадку и разложению. Куда достойнее погаснуть раз и навсегда, чем продолжать тлеть, постепенно слабея и превращаясь в бледную тень.

Следующим шагом на пути к цели станет установление отношений с той, кто, как выяснилось, является его верным соратником и другом. Только сегодня утром Гардзони получил письмо от императрицы Марии Терезии, подтвердившее то, о чем он и так подозревал: графиня Маргарет фон Штайнберг служит тем же людям, что и он сам. Так что можно просто попросить, чтобы она послала свою камеристку выполнить какое-нибудь важное поручение, желательно в темное время суток. В таком случае Дзаго без малейших трудностей выследит ее, и хитрый план не встретит никаких препятствий.

Когда Джакомо поцеловал ее в губы, Франческе показалось, что она вот-вот лишится чувств. Опасность, волнение, секретность, полумрак, тишина летней ночи, — каждая деталь воплотившихся грез, полных удивительных тайн, усиливала желание и сводила с ума.

Обнаженная в его объятиях, она чувствовала себя защищенной и любимой, как никогда раньше. Ее охватывало новое, всепоглощающее счастье: в Джакомо соединилось все, о чем ей только доводилось мечтать. Франческа трепетала от наслаждения, глядя в его аквамариновые глаза — сверкающие, полные жизни; хотелось утонуть в их непостижимой глубине. Сейчас он слегка прищурился, склоняясь над ней, и взгляд напоминал лезвие сверкающего льда.

Именно глаза Джакомо она заметила с самого начала, с того мгновения, когда впервые увидела его в саду палаццо Контарини-Даль-Дзаффо. Франческа сразу же почувствовала их невероятную притягательность — силу, которой невозможно противостоять, и теперь, когда она могла любоваться ими, все остальное не имело никакого значения.

Руки Джакомо ласкали ее бедра, губы приникали к набухшим соскам. Когда он овладел ею, Франческа вскрикнула, и этот крик шел из самой глубины ее существа, казалось, Джакомо обнажил ее душу. Она жадно отвечала на его поцелуи, тело напряглось, словно натянутая тетива лука. Движения Казановы постепенно становились все решительнее, а губы не переставали искать ее — снова и снова. Франческа с наслаждением покорялась Джакомо, и он замедлился, плавно растягивая блаженство каждого движения, так что один миг вмещал в себе целую вечность.