Понюхал. Тоже ничего.

В нижнем ящике нашел обувную коробку с фотографиями, достал несколько снимков. На одном был отец Юли в летной форме. На фотографии ему лет сорок, и он был удивительно похож на Юлю – точнее, она на него. На втором фото —Юля лет десяти, она с Лерой и, скорее всего, младшим «бывшим» братом. Они стояли на фоне куста гладиолусов в каком-то парке. Вроде бы рядом, но удивительно, насколько далеко друг от друга. Бывший брат и бывшая сестра… На остальных фото была обычная жизнь обычных советских семей: на Новый год – стол с вазой мандаринов, салатами, солеными огурцами, оливье в хрустальных «ладьях», с тонкой вытянутой бутылкой «Кизлярского» и парой пузатых – шампанского «Советское»; поездки на дачу; поход за грибами; пляж на Черном море…

Под фотографиями лежал желтый прямоугольник. Блокнот «Молескин». В правом верхнем углу портрет Хемингуэя – окладистая борода, взгляд старика, смотрящего на море.

Взгляд, который говорит: «Я все знаю».

Не хочется портить первую страницу «Желтого» таким штампом, но…

Я расскажу, как все было.

Я сама убийца и поэтому знаю, кто убийца.

Отец говорил: большинство авиакатастроф случаются при взлете и посадке, очень редко – в полете.

Я оглядываюсь на свою жизнь и понимаю: так и есть.

И мне не посадить этот «самолет». Но я смогу оставить после себя «черный ящик», который запишет причины катастрофы.

И уж простите за то, что в основном это будут всхлипы и крики – жалкий писк среди корежащегося металла и воющего ветра.

Мое детство…

Девочку больше травмирует мать, не отец. Мать-конкурентка, всего лишь стареющая королева.

Мне десять лет. Отец попал в больницу. Нам говорили «ничего страшного». Культ отца-героя-летчика… Папа садится на льдину, чтобы спасти людей. Папа вылетает в такой буран, когда взлетная полоса закрыта, и мигают желтые огни. Занятия в школе отменены даже для старшеклассников. Папа сегодня не придет: второй рейс подряд «все ради вас». И вот «папа в больнице» – все равно, что сказочный великан споткнулся и упал.

Мы с братом шептались: «Что-то не так». Сестра зыркала на нас злобно: боялась, что, не дай бог, услышит мать. Раскричится, изобьет меня и запрет в чулане; Рустика посадит на колени, будет качать и напевать «туле-муле»; а ей самой достанется – «не досматриваешь, слепошарая!» Старшая сестра всегда должна «досматривать».

Не знаю, что страшнее: побои, попреки или «качели» на коленях. «Смотри, какие у женщины должны быть колени! – она показывала на свои “шарыˮ. – А у тебя-то… Кожу на кости натянули! Счастливой-то не будешь…»

Я всегда была лишней. Чужая, не к месту, неправильная… Натянутая. Кожа на кости.

Вот такой вот «туле-муле».

Недавно узнала, что «туле-муле» – это слова из татарской колыбельной, как «баю-баюшки-баю».

Верится с трудом. Колыбельная не может звучать как угроза. Перед поездкой к отцу в больницу я – зареванная, побитая – сижу в чулане. Стискиваю колени руками, размазываю слезы-сопли по лицу. Мать качает Рустика. Лерка, как назло, где-то шоркается, чтобы вся злость досталась мне.

Мать еще крупная, крепкая, с копной черных волос. Каждая волосинка – как проволока. Колени – дыни: гладкие, ни косточки. «Вот, смотри, какие у женщины должны быть ноги! А у тебя? Счастливой не будешь! Расхезанная… Ишь, шею вытянет… А ноги-то, колени-то – острые. И кому с такими нужна?»

Недавно я поняла, что всю жизнь копировала мать, ненавидя ее. Хреновый расклад – и единственный, чтобы выполнить предписание «счастливой не будешь». На виду – успех, внутри – стекло битое. Когда моя душа попадет на операционный стол, небесный хирург достанет носок с елочными игрушками, который много-часто ударяли молотком.

Мы приехали к отцу в больницу. Красивое белое здание в глубине парка. Мать в шляпе, на шпильках. Отец встретил нас: как бы веселый, но в трениках с пузырями и майке-алкоголичке под «вафельным» халатом. Костюм антигероя, который всегда прятался за кителем и фуражкой с «курицей».

Я сразу распознала сигнал «что-то не так».

Он смеялся, шутил, качал Рустика, о чем-то по-взрослому спрашивал Леру. На меня внимания не обращал. Средний ребенок, девочка – в татарской семье всегда отрезанный ломоть.

Но в тот день у меня было что ему предложить.

На уроке домоводства мы делали мягкие игрушки. Я сшила волка: получилось очень хорошо, как в «Ну, погоди!», только на фуражке вместо якоря – «курица» летчика.

Мне всегда хотелось, чтобы отец был таким, как волк из мультфильма: милый, смешной, пусть и рассеянный.

– Папа, у меня подарок! – я дернула его за рукав «вафельного» халата.

Мать махнула: «Тихо ты!»

– Папа, У-МЕ-НЯ ТЕ-БЕ ПО-ДА-РОК!

Я чувствовала, что отец не просто проходит обследование. Что-то в его теле надломилось навсегда. То, что спустя десять лет приведет к очередному инсульту и поставит на ходунки, потом – ко второму, который «разобьет» его, уложив на кровать с клеенкой под простыней. Он предпочел бы разбиться на льдине, в лесу, нырнуть вместе со своим любимым самолетом в серые воды Амура, остаться в осколках фюзеляжа в горах Архыза, увязнуть в песках пустыни Гоби, как Экзюпери… Да где угодно, только не на пропитанных стариковскими потом и мочой простынях в районной больнице!

– Папа, это тебе! – я положила перед ним газетный сверток, но он даже не посмотрел.

Тогда сама раскрыла, показала. Даже в ярком свете больничной палаты было видно, что игрушка получилась хорошей. Глаза яркие, поза с одной отставленной ногой в черной брючине-клеше – как живая!

Он опять не посмотрел: взял, переложил с кровати на тумбочку. Может, пробормотал «хорошо» или «спасибо», а может, и ничего – не помню.

Пять минут мое детское воображение боролось с мыслью: «Ему не понравилось, она ему не нужна!» или «Он посмотрит потом». Да-да! Возьмет и будет рассматривать, любоваться… Изучит каждый стежок, сделанный мной для него. Только для него!

Я бы поверила в это, если бы мне было шесть-семь.

В десять? Нет!

В десять я знала настоящий ответ: моя игрушка не нужна. Я не нужна.

Я ЕМУ НЕ НУ-ЖНА!

Лера вывела нас в коридор, чтобы мать с отцом поговорили «о взрослом». Мы с братом ходили, рассматривали плакаты с изображениями людей, которые сломали руки-ноги, обгорели, отравились или просто недомогали от температуры. Когда надоело, сидели на диване. Рустик собирал пирамидку. Лерка пару раз злобно зыркнула на нас и куда-то ушла. Я думала о своей ненужности и сравнивала себя с плакатами на стенах.

«Ну, и чем же я больна?»

Измерить температуру? Наложить гипс? Помазать ожоги кефиром?

Когда отец приехал из больницы и сказал, что забыл волка там, я как будто не заметила…

Что может быть страшнее слез ребенка? Когда ребенок плачет без слез.

Такие обиды остаются навсегда.

В смысле, остаются на всю жизнь.

Ненависть друг к другу родители передавали через нас: «Зачем только родились?», «Счастливой не будешь!», «Отрезанный ломоть».

А каким еще бывает ломоть, мам-пап, а?

Я средний ребенок, всегда аутсайдер. И да: я – ломоть, самый отрезанный из отрезанных. Ни радости первенца, ни успокоения последних.

Но это сейчас я понимаю, как они ненавидели друг друга. А тогда было тотальное чувство вины: «Я не такая».

Отец стал летать реже. Мать начала пить сразу: с утра, перед работой. За пару лет из гранд-дамы на шпильках и в костюмах а-ля Джеки Кеннеди превратилась в шаркающую сморщенную алкоголичку.

Когда дошло до трех бутылок в день и начали появляться признаки белой горячки, отец перевез ее на дачу. Опять решил не замечать проблему! Наверняка поднял глаза, подумал: «А мне бы в небо».

Я ненавижу мать… Но отца – еще больше!

***

Три звездочки на одной строке означают, что у текста названия нет, но начинается новый раздел. Так придумал кто-то еще в Александрийской библиотеке во втором веке до нашей эры.