Я ставлю их, хотя звездочки мне не нравятся: очень похожи на пиктограммы. Я бы предпочла названия.

Но назвать отдельные фрагменты не получается. Они все – как один большой фрагмент.

Чего?

Того, что называют детством. Но я не могу его так назвать… Детство – радость, детство – приключения, детство – конечно, и печаль тоже. Печаль, но не отчаяние.

И я снова ставлю три точки вместо звездочек. Потом вычеркну, если что.

***

Мать умерла там, на даче, в пятьдесят пять, хотя уже выглядела на семьдесят. Два дня пролежала в луже блевотины под лестницей. Покончила с собой, запив литром водки смертельную дозу феназепама.

Самоубийцы обычно представляют, что это как сон с переходом в мир грез – как у Алисы: спуск по кроличьей норе в Страну чудес.

На самом деле ее раздирало изнутри, ломало, рвало. Потом организм отреагировал страшной бьющей полукомой, а за ней – полной комой с короткими спазмами-всхлипами.

И ее душа – если она у нее была, если она вообще есть, – отделилась, летала и видела, как жалкий сморщенный клубок, оставшийся от дамы на шпильках, облепленный засохшей рвотой, дергается в предсмертных конвульсиях. Кусок плоти, который думал, что заслуживает любви…

Я это видела. Я была там. Я дала ей эти таблетки. Я принесла ей эту водку.

Я помогла ей отделиться от тела и увидеть нелюбовь. Это не было местью: я просто выразила свои чувства к ней.

Я убила ее? Нет, я помогла. Ее убили тридцать лет жизни с ненавистным мужчиной и детьми, которых она не хотела.

Но до этого момента – еще десять лет.

А пока мне восемь. Начало третьего класса, тема сочинения – «Как я люблю свою маму». А мне хотелось поперек листа, царапая бумагу, огромными буквами написать: «А Я НЕ ЛЮБЛЮ СВОЮ МАМУ. НЕ ЛЮБЛЮ… НЕ ЛЮБЛЮ… НЕ ЛЮБЛЮ!»

За день до этого Лера дала мне мелочь – наверное, стащила где-то: она всегда была воровкой. Но и трусихой тоже. Поэтому, украв, не оставила себе – испугалась.

Я пошла гулять. Хотела удивить девчонок во дворе – купить всем мороженое или что-то такое, но потом, когда наткнулась на палатку-развал с фруктами, решила, что можно сделать лучше. Захотела купить домой арбуз: вот как все обрадуются!

Представила свежий запах и большую красную улыбку.

Арбуз – всегда праздник.

Сама выбрала – не самый большой, а то не подняла бы. Все равно тяжелый: тащила почти час. Взмокла, но мне было радостно. Представляла, как принесу: все удивятся, меня похвалят, отец нарежет, потом все будем сидеть за столом и есть. А одна долька на блюде будет лежать и улыбаться, и мы все будем улыбаться. И потом мы будем счастливы! И хотя у нас в семье никогда так не было, но сегодня будет, наконец-то, обязательно будет! А все благодаря моему арбузу!

Удивительно, как дети с ненавидящими их родителями наделяют разные предметы волшебством. Я понимаю, почему «Гарри Поттер» приобрел такую популярность. Плохой язык, тупой сюжет, «картонные» персонажи, но все это неважно! Достаточно изобразить детей с магической силой, совами-помощниками, волшебными палочками и специальным местом, которое их объединяет и защищает – и тогда читатели простят все остальное.

Дотащила арбуз до квартиры, закатила в кухню. Горел свет, но было тихо: вроде никого. Я подумала: «Вот хорошо! Успею помыть и положить на блюдо!»

Помыла, стала вытирать полотенцем и не заметила, как мать подкралась сзади.

– Ты где бы-ла-а-а? Где-е-е ты-ы-ы бы-ла-а-а? Дря-а-ань!

Я уже привыкла, что она говорила таким полукаркающим-полусвистящим голосом.

– Я… Я за арбузом ходила, – показала на зеленый шар, который должен был все оправдать.

– Я спрашиваю: ты где-е-е была-а-а? Тва-а-арь та-ка-я! В ко-го у-ро-ди-лась?

На слоге «лась» она захлебнулась слюной и от этого разозлилась еще больше – ударила меня. Ну, и ладно! Арбуз – пнула. Помню ее пятку со «шпорой» в заломленном уродливом тапке, и как арбуз покатился, а она схватила меня за волосы, прижала к полу, сняла этот мерзкий тапок и долго била по голове.

Потом я, избитая, сидела, прислонившись спиной к кухонным шкафам. Чешская стенка с круглыми ручками-вырезами, желтая на панелях и с салатовым на окантовках дверец. Предмет гордости советских семей: «Покупаем импортную мебель? Значит, счастье есть! Любим детей и друг друга».

Когда я уже не могла рыдать, начала думать: «Зачем я все это сделала? Купила арбуз и так долго тащила. Заставляла мать беспокоиться… Она же, наверное, места себе не находила? Где я, что со мной?»

Дети не только любят любых родителей. Еще они оправдывают любые их поступки, потому что, несмотря ни на что, хотят выжить.

Когда отвсхлипывалась, поползла на четвереньках, выкатила из-под стола арбуз, взяла, донесла до мусоропровода. Открыла, положила в этот черный грязный-вонючий «рот», хлопнула: бу-у-ум! Услышала тяжелое «бам-бам-бам», потом далекое «хрямс» внизу.

Арбуз разбился, как и мои надежды. Утром из-под дворницкой потечет темная жижа с кислым запахом гнили.

Такой будет моя жизнь.

Дедушка и бабушка жили в Башкирии: сто километров от Уфы, деревня Мраково.

У них была собака – дворняга средних размеров с кличкой Плошка. Когда она гуляла и возвращалась поздно, они ее били: дед ногами, бабка – металлическим прутом. Дед в любую погоду носил резиновые сапоги, обрезанные по щиколотки, с шерстяной подкладкой, тяжелыми подошвами и корками грязи вокруг мысов. Не знаю, почему, но назывались они «подпорки».

До сих пор мелькает перед глазами, как мысок поднимается и опускается, ударяя Плошку. А та стоит, терпит, смотрит слоновьими глазами. Дед обычно показывал ей часы – кировские, без ремешка. Они висели у него на веревке, примотанные к брюкам. В детстве я не понимала, что только сумасшедший или очень злой человек будет показывать собаке часы: «Не вернулась вовремя!» А тогда – каждый вечер просила-умоляла, чтобы Плошка пришла вовремя, чтобы ее не били!

Бабка тоже била собаку, но по-другому: хладнокровно, с расчетом, целясь в спину, где у Плошки вылезал хребет. Потом этим же прутом она рисовала мне фигурки на земле, когда у нее вдруг появлялось настроение поиграть с Джанкой – так она называла меня: сокращенно от моего настоящего имени – Джамиля. «Смотри, коняшка!» – показывала на пыль, где было нацарапано что-то похожее на червяка с ногами.

На этот же прут она опиралась, когда ходила. Мне хотелось, чтобы он надломился, и бабка упала в грязь, захлебнулась, задохнулась, перестала жить. Перестала бить бедную Плошку!

Мне было семнадцать. Пришла поздно вечером. Открыла дверь. Услышала, что мать уже в «первой позиции»: она кричала, что ей испортили жизнь, и конечно же, любимое «В кого уродились?»

– На часы смотрела, шалава?

– А сколько сейчас? – без особого желания устраивать перепалку отмахнулась я: она уже еле стояла на ногах.

– А вот… А вот сколько!

Снимая обувь, я не заметила, как она подошла. Потом – искры из глаз, стальной тяжелый «пятак» по переносице и воспоминания о Плошке.

Дед с бабкой давно умерли, а те кировские часы перекочевали к матери – на той же дурацкой волосатой веревке из пеньки. Часы сохранились, веревка – еще лучше. Иногда даже странно, что такие вещи служат дольше, чем длятся жизни людей.

Я пришла в себя, когда мать замахнулась второй раз. Я увернулась, схватила, что попалось под руку. Это была подставка под коньки – валялась среди обуви: длинная, тяжелая. Размахнулась, ударила со всей силы. Мать завалилась – я попала ей по шее. На серой дряблой коже подставка оставила красные круги, очень похожие на бусы. Не задумываясь, ударила второй раз. Третий, четвертый, пятый… Хотела еще шестой и седьмой, но поняла, что убью. И поняла, что быстрая смерть – это слишком легко для нее.

Не-а! Не так хочу!

Она корчилась, валялась в ворохе обуви, тряслась, хрипела: «Не надо-о-о, доч-ка-а-а!»

Тогда я первый раз поняла, что могу. Вообще, все могу.