Креод содрогнулся.

Вот этот удар был хорош. Креода прошило болью, когда меч с хрустом пробил ему грудину.

Мужик орал, дёргался, раз за разом наваливаясь на рукоять и вбивая клинок всё глубже и глубже.

Креоду было больно, а ещё его окатило запоздалым страхом. Рана в грудь, даже в сердце — не смертельна. Но рана в голову? Этого он не знал. Не стоит в следующий раз так полагаться на крепость тела, даже она не бесконечна, и не стоит так полагаться на свою живучесть Кровавого воина, она тоже имеет предел.

Мужик перестал дёргаться, вскочил, заплясал вокруг него, захрипел, заклокотал счастливо:

— Кончил! Я его кончил, по самую рукоять засадил! Хана идару!

Креод разрушил его радость:

— Ты торопишься.

Мужик охнул, прыгнул обратно к Креоду, пытаясь в темноте нашарить рукоять меча, но Креод больше не изображал из себя беспомощную колоду. Выгнулся навстречу мужику, отрывая себя и пришпиливший его меч от земли, поймал мужика за горло и вздёрнул перед собой.

Тот хрипел, бил кулаками и ногами, сбоку наскочил тот, второй, что бил в голову, а потом струсил ударить ещё раз. Креод встретил его ударом в грудь. Хрустнуло, промялось, страшно захрипело в темноте. Креод выдернул руку из влажного, ухватил содрогающееся, пытающееся упасть тело за руку и потащил к костру.

Бросил возле него, ногой отшвырнул толстый, источающий густой, едкий дым слой веток. Алые угли полыхнули, жадно потянули к себе воздух, замерцали, бросая на ночной лагерь багряные, неверные блики.

Креод стоял, освещённый их сиянием. Страшный, невозможный, с мечом в груди, который торчал из спины, истекая кровью, которая струилась по его рубахе.

Мужик, которого он так и держал за горло над землёй, захрипел, засучил ногами, вцепился руками в его пальцы, пытаясь разжать хватку, но лишь бессильно оскальзывался окровавленными руками.

Креод оглядел лагерь, задерживая взгляд на каждом из тех, кто так не хотел стать воинами Дома Денудо, оскалился, ощущая, как на губах пузырится кровь:

— Ублюдки! В ваши края пришла беда, реольцы разорили ваши земли. Вместо того чтобы честно работать, трудом и потом восстанавливая свои дома, вы решили заработать на чужой крови. Я показал вам ещё один путь, где вы будете убивать не беззащитных, а равных вам воинов, врагов, реольцев, получая за честную работу честные деньги. И что вы сделали? Вы попытались убить меня. Тупые и трусливые твари, которые даже не решились напасть на меня все вместе. Для чего вы сжимаете в своих руках мечи?

Тёмные, алые тени вокруг зашевелились, багровым заблистала сталь в их руках, словно жаждая крови.

Креод рявкнул:

— Тупые ублюдки! Любого, кто осмелится пойти против моей воли, ждёт лишь смерть!

Через миг он ударил того, кого так и держал на весу. Ударил страшно, вложив в этот удар всю свою силу, которую таил в себе.

Он пробил его насквозь. Рёбра выгнулись со спины, раскрылись отвратительным цветком, разрывая рубаху и выпуская наружу его кулак, а затем зажимая его своими острыми лепестками.

Мужик забился, захрипел страшно, надрывно, захлёбываясь своей кровью.

Но бился он недолго. Рана в груди Креода требовала заботы и его тело было сильней его воли — в темноте этого не мог бы никто увидеть, но Креод поглотил кровь и жизнь. Поглотил изнутри, из его же тела. Мгновение и кровь перестала литься из ужасной раны, перестала хлестать под кулаком Креода — сердце пробитого насквозь остановилось.

Креод всё же взял под контроль свою силу, не осушил тело до конца, вырвал из мертвеца руку, швырнул его влево, в троих, что успели миг назад шагнуть вперёд.

Быстро наклонился ко второму убийце, вздёрнул его перед собой. Жизнь ещё теплилась в нём, несмотря на смятую ударом грудь.

Креод повторил:

— Каждого, кто пойдёт против моей воли, ждёт лишь смерть.

Через миг он ухватил умирающего за шею и оторвал ему голову, обдав себя и костёр фонтаном крови.

И снова порадовался тому, что в темноте не видно, как кровь впитывается в кожу, даря силы.

Отшвырнул и это тело в сторону, приказал:

— Мечи в ножны, ублюдки. Мечи в ножны или я убью вас.

Возможно, в другом месте, в другое время, другого человека бы не послушали, но сейчас все видели перед собой лишь окровавленную фигуру с мечом в груди. Мертвеца, который не спешил падать и умирать, чудовище с невообразимой силой.

Половина просто швырнула мечи и топоры на землю, словно они жгли им руки. Вторая половина всё же трясущими руками сумела убрать их в ножны или засунуть за пояс. Не побежал никто, словно такая мысль и не пришла им в голову.

Креод кивнул и повёл взглядом по медленно пятящимся от него фигурам:

— Хённам Оглус, ты где? Выходи.

Одна из фигур вздрогнула, нерешительно шагнула вперёд, захрипела срывающимся голосом:

— Гос… Гаэкуджа Креод, эти двое сами, сами…

— Заткнись, хённам. Ты отвечаешь за каждого из своих подчинённых, за их поступки, за их бездействие, даже за их мысли, но о твоём наказании мы ещё поговорим. Сейчас же вытащи из меня эту железку. Мне что, спать с ней?

Оглус судорожно сглотнул, мелко-мелко задышал, только радуясь боли в рёбрах. Боль хотя бы прояснила голову, заставляла ужас слабеть.

Подойти к тому, кто только что голыми руками оторвал голову человеку? Тут курице пока голову свернёшь… А тут человек… А если он сейчас ему башку… Того?..

Будь проклят вместе с Безымянным тот миг, когда он решил, что гаэкуджа глупец и слабак и его нужно убить этой ночью. Будь проклят тот миг.

Едва дорога вывела нас на пригорок, откуда затем ныряла вниз, к одному из лагерей, как народ дружно застонал.

На этот раз учитель Закий и не думал скрываться. Ждал нас перед входом в лагерь. Его-то фигура и вызвала столько эмоций у парней.

И я их понимал. Из всего, через что мы проходили, схватка на мостах была веселей всего, а вот защита лагеря… Хуже только штурм замка, когда приходится снизу вверх лезть на стены, с которых в тебя весело и с огоньком швыряют всяким больным.

В бытность свою Возвышенным Мечником я с таким справился легко. Сейчас же, скованный необходимостью скрывать возможности — страдал наравне со всеми. Ускорение адептов… Ещё раз взглянув на Закия, который с улыбкой ждал нас, я поправился. Ускорение идаров младшей крови хорошо, но взбежать по стене не позволяет. К сожалению.

Народ-то вокруг меня чего стонал? Сегодняшняя тропа проходила через мост, рядом с лагерем и в трёх местах, где обычно делали засады. Пока не увидели Закия, была надежда отделаться малой кровью и только засадами. Для тренировок же с личным участием Закия слова про малую кровь — это даже не красивый образ, а самая настоящая правда жизни.

Я в очередной раз поправил налобную ленту. Рана ныла, но не это меня тревожило, а то, что для того, чтобы сохранить мою тайну, скрыть под собой знак рода Оскуридо, рана должна зажить сама по себе. Без мазей с исарами, без лечебных техник. А как этого добиться, если у меня каждый день особые тренировки?

Угрюмо покосился на Иртака, чей разговор с Питаком позавчера подслушали тени. Порадовать он меня решил, придурок. Вот уж мне было бы радости всех вас убивать. Впрочем, мыться в налобной ленте или позже всех, скрывая свежую рану — тоже приятного мало.

Мы скатились с пригорка, принялись осторожно крутить головами, выискивая ещё один отряд. Всё же обороняться веселей, чем нападать и рваться к флагу в центре лагеря. Неужто повезло и мы первые, а значит, защитники?

Закий заметил наши взгляды, захохотал:

— Аха-ха-ха! Нет-нет-нет, можете не искать другую башню. Разве я могу раз за разом повторяться? Сегодня вас ждёт увлекательное занятие, очень и очень приближенное к тому, что вам придётся пережить в армии. Аха-ха-ха, — улыбка исчезла с его губ, словно она нам там почудилась, а воздух ещё не вибрировал от звуков его хохота. — Будем глядеть правде в глаза. Вы слабаки. Всё, что вы выучили за эти два месяца — не более чем фокусы чуть серьёзней, чем у балаганных шутов из простолюдинов, которые зарабатывают на ярмарках. И даже через три месяца ничего особо не изменится, как бы ни были хороши некоторые из вас.