Все молчат.
Г р и г о р ь е в (подходя). Разрешите?
О р л о в. Пожалуйста!
Г р и г о р ь е в. Я хочу сказать, чтобы вы не утруждали себя.
О р л о в. Чем?
Г р и г о р ь е в (тихо). Вы ищете повод для беседы, чтобы как-то занять нас, оттянуть наши думы от… Только вы напрасно беспокоитесь: команда понимает свое положение… Не я один — мы все очень переживаем за наших трех соседей, волнуемся за остальную часть экипажа: ведь хлор — он повсюду! Но мы молчим… Даже Куракин сознает, что об этом нельзя говорить! А ведь все думают о наших товарищах и… очень страдают за них!
О р л о в. Я тоже о них думаю! Надеюсь, что они не в худшем положении…
Г р и г о р ь е в. Давай бог! Тогда тем более, пусть жизнь в отсеке идет нормально!
О р л о в. А я меньше всего собирался ее нарушать. Что там у нас по расписанию?
Григорьев смотрит в свою записную книжку. Молчит. Косится на Орлова. Пожимает плечами.
Г р и г о р ь е в. Прямо насмешка какая-то, честное слово! Вечер самодеятельности! (Усмехается.) Самодеятельность! Я, например, пою… Но мне на одно верхнее «си» литр воздуха необходим! Панычук и Грушевский — плясуны! А разве при таком дыхании спляшешь?
Б е р м а н (вдруг). Я могу вам почитать… (Достает из-за пазухи тетрадку.)
П а н ы ч у к. Ох, сейчас что-нибудь техническое…
Б е р м а н. Нет! Это стихи! У меня их целая тетрадка! Между прочим, пишу два года. Раньше не хотел об этом говорить… а теперь можно… Ситуация… вполне подходящая!..
О р л о в. Мы вас слушаем, товарищ Берман!
Б е р м а н (открывает тетрадку). Это стихотворение называется «Мать». (Начинает с подъемом читать.)
Не знаю точно месяц и число,
Но ясно помню, как легко и прямо
В меня вошло простое слово — «мама»
И это слово душу потрясло!
Оно лишь после выразилось в звуке,
Теплом наполнив детскую кровать,
Но первое, что я запомнил, — руки!
И телом понял: эти руки — мать!
Она входила в мужество со мной;
Я с ней прошел огнями и громами…
Я и теперь еще грущу о маме,
Такой далекой и такой родной!
Пусть мины рвутся и вода клубится,
Мне ясно виден свет ее лица,
С ним — легче жить! С ним — яростнее биться!
С ним — глуше вой железа и свинца!
Нам всем знакомы добрые морщины,
Движенье спиц по темному чулку…
Вот вы уже солдаты и мужчины,
Видавшие немало на веку,
Но слово «мать», как вечный голос жизни,
Звучит в душе всех радостней, и вот
Оно, как стяг, как преданность отчизне,
Нас в грозный час к бессмертию ведет!
[4] О р л о в (сразу). Прекрасные стихи! Спасибо, товарищ Берман! А теперь… где баян, товарищ Панычук?
П а н ы ч у к. Простите, не понял!
О р л о в. Где баян, говорю? Кстати, и соседям будет веселее работать!
Панычук молча встает, подает баян.
Куракин… кажется, хорошо играет на баяне! Давайте Куракина!
Коку помогают сойти с торпедного аппарата.
К у р а к и н (берет аккорд). Что играть? (Садится на ящик.)
Г р и г о р ь е в. На ваше усмотрение. (Орлову.) Разрешите начать, товарищ старший лейтенант?
О р л о в. Пожалуйста!
К у р а к и н (объявляет). Старинная матросская песня: «Гибель «Варяга»».
О р л о в (улыбнувшись). Э нет, эта не пойдет! Давайте другую!
Тишина. Первый куплет кок играет нормально, затем переходит на вариации. Увлеченный игрой, поднимается и вдруг резко обрывает мелодию.
К у р а к и н (виновато). Простите… пальцы… не слушаются…
Д ж и б е л и (после паузы). Если разрешите, товарищ старший лейтенант, я могу рассказать про кино! То есть не совсем про кино, но в общем…
О р л о в. Начинайте, мы слушаем!
Д ж и б е л и. Это, может, сказка, а может, быль, не знаю точно! Когда я был в отпуску, у нас так девушки рассказывали. Жил-был около Красной Поляны, в высоком абхазском селении, маленький мальчик… звали его Гоги… По-русски это будет Георгий… И дороже звезд и луны, дороже ручейков и водопадов, представьте себе, даже дороже солнечного света был для него луч аппарата передвижки: очень любил кино Гоги! Многих артистов он знал в лицо, почти всех по именам и фамилиям, а с некоторыми даже был лично знаком: в Абхазию, нашу прекрасную солнечную страну, часто приезжали разные киноэкспедиции. Как раз группа из Москвы снимала фильм под названием… Вот забыл название, сейчас вспомню.
П а н ы ч у к. Ну, это неважно! Из теперешней жизни?
Д ж и б е л и. Конечно!
Вдруг справа раздается звук включаемых моторов.
Г р и г о р ь е в. Моторы!
Радость, надежда на лицах.
Б е р м а н (Куракину). Держись, Сережа! Это заработали моторы!
Звук мотора все сильнее и сильнее… Но вот он вдруг начинает идти на убыль. И снова тишина.
Пауза.
О р л о в (тихо). Не взяли!..
Слышится падение тела. Панычук подбегает к торпедным аппаратам. Григорьев — за ним. Они выносят Куракина. Он в глубоком обмороке.
(Быстро.) Наденьте маску… подержите несколько минут!
Свежий воздух начинает оживлять Куракина.
(Смотрит на часы, и впервые на его лице появляется настоящая тревога. Подходит к переговорной трубе. В трубу.) В центральном!
Голос Афанасьева: «Есть в центральном!»
Хлор скопляется в большом количестве… Куракин потерял сознание.
Голос Афанасьева: «У меня тоже не сладко… Какое у вас количество масок?»
Четыре!
Голос Афанасьева: «Принимайте все необходимые меры. И… терпите, сколько можете!»
Есть!
К у р а к и н (придя в себя, слабым голосом). Простите меня, товарищи!
З а н а в е с.
Картина шестая
Окраина местечка у самого моря. По обеим сторонам улочки расположились маленькие рыбацкие домики. На переднем плане, в палисаднике, сидит старик Ф и л и п п о в. Рядом с ним, опираясь на костыль, Д м и т р и е в. Они курят длинные трубки, следят со вниманием за колечками дыма. На столе — самовар, чайник, стаканы.
