Нетрудно было предвидеть кончину бедного Джана Галеаццо, маленького герцога, который в детстве бывало появлялся в коридорах этого дома, а теперь стал достаточно взрослым, чтобы представлять такую угрозу, с которой считаются. «Отравлен средь белого дня, – шепнул мне в коридоре арфист Марко. – Причем сидя во главе стола. Слуги говорят, что личный врач его светлости сам приготовил смесь». Но никаких последствий, кроме того, что титул перейдет Людовико иль Моро, не будет, потому что кто может пойти против его власти?

Я думаю, что вовремя Чечилия Галлерани уехала из герцогского дворца. Невольно улыбаюсь, когда думаю о Чечилии: она теперь графиня, женщина с положением, и доехать до нее на карете можно всего за день. Думаю, надо мне съездить навестить ее. Хочу посмотреть, где она повесила мой портрет, и узнать, нравится ли ее мужу, другому Людовико, как я изобразил его супругу.

К тому же, мне так много надо ей рассказать! Чечилия, возможно, одобрила бы вечерние приемы Беатриче, с новыми сонетами, новыми развлечениями, новыми играми в кости. Я поначалу сомневался, но герцогиня, несмотря на молодость, прекрасно справилась с ролью супруги Людовико иль Моро.

И все же Беатриче не удалось полностью завладеть вниманием его светлости. Слуги в коридорах шепчутся, что Лукреция Кривелли ждет ребенка, а Людовико записал на ее имя фруктовые сады и башню на озере Комо.

Поездка далеко за стены Милана в имение Чечилии Галлерани и встреча с ней могли бы принести мне огромную радость, но не знаю, обрадуется ли она мне и рассказам из герцогского дворца. Может быть, мне не следует забивать этим ее голову? Хорошо, что все это осталось для нее позади.

Через месяц после отъезда из Кракова Доминик снова сидел в поезде. Но на этот раз без винтовки за спиной. Без каски. Без живописи, за которую он отвечал головой. В сумке у него не было боеприпасов или пайка. И сердце его было легким, как солнечный свет, проникающий в окна вагона, с грохотом проезжающего через зеленеющие поля его родной страны.

В этом долгом путешествии из Европы домой Доминик мало думал об Америке: все его мысли были поглощены Салли и детьми. Но когда его ноги ступили на землю Губернаторского острова, он вдруг оказался раздавлен нахлынувшими эмоциями. Не обращая внимания на людей вокруг, он кинул сумку на землю, упал на колени и прижался губами к земле; слезы текли из его глаз.

Они недолго пробыли в Нью-Йорке. Вместе с другими молодыми людьми он остановился, только чтобы побриться и переодеться в чистую форму, и тут же поспешил на Центральный вокзал. Доминик спустился на платформу и увидел кондуктора, проходящего из одного поезда в другой. Один поезд шел в Питтсбург, а другой – в Сан-Антонио. Прежде чем сесть в поезд, Доминик остановился и проводил глазами поезд, идущий в Техас. Без Пола. Сколько же военных никогда больше не вернутся домой!

Доминику оставалось только одно утешение. Ему выпало сыграть свою роль, пусть и незначительную, в том, чтобы вернуть домой не только портрет очаровательной Чечилии Галлерани работы Леонардо да Винчи, но и многие другие дорогие полякам произведения искусства. Он вспомнил свою поездку из Мюнхена в Краков, в окружении деревянных ящиков с картинами и разобранными частями великого алтаря Вейта Штосса[61]. Вспомнил, как люди в лохмотьях бежали рядом с поездом, с каким облегчением и радостью они встречали союзников, когда те подъезжали к платформе в Кракове.

А теперь мимо окон проносился открытый и такой узнаваемо американский ландшафт – хорошо знакомый и в то же время непривычный глазу. Доминик открыл сумку, достал блокнот и пролистал до того рисунка, который хранил для Салли. Он слишком дорожил им, чтобы отослать по почте. Это был первый набросок, сделанный им с «Дамы с горностаем»: далеко не самый удачный с точки зрения техники рисования, свидетель его неумелых попыток до знакомства с Эдит, зато каждый неуверенный штрих передавал изумление, испытанное им при первом взгляде на оригинал да Винчи. Ему не терпелось показать этот набросок Салли и все ей рассказать. Он знал, что ему никогда больше не придется увидеть шедевр в подлиннике, но ему было достаточно. Теперь он будет проводить свои дни за рисованием вечного шедевра – своей прекрасной жены, вдохновленный словами, которые помогли ему пережить это страшное время: «Продолжай рисовать».

Последний отрезок пути, казалось, занял годы, но наконец кондуктор объявил Питтсбург. Когда поезд подошел к Юнион Стейшн[62], всеобщее волнение достигло пика. Военные высовывались из окон, махали, кричали, увидев на перроне своих родных, замечая уличные вывески и магазины родного города. У Доминика бешено колотилось сердце. Он прижался к окну, и от волнения его даже замутило. Так долго! Узнает ли он вообще Салли? Узнает ли его она, два года и одну войну спустя?

Когда он ее увидел, его как будто окатили ледяной водой. У него перехватило дыхание. Он мог только пялиться на нее. Сначала он увидел волосы, которые как языки пламени выбивались из-под темно-синей шляпки. Затем ее фигуру, более худую, чем прежде, лицо и глаза, ищущие его в толпе. Ее щеки в веснушках были красными от возбуждения, а губы растянулись в улыбку, которая молнией пронзила его сердце. Он никогда не видел никого прекрасней. Ему довелось увидеть портреты Рембрандта и Вермеера, Рубенса и Фрагонара – и даже портрет руки самого Леонардо да Винчи, – но ни один шедевр не мог сравниться с улыбкой его жены.

Малышка у нее на руках тянулась к лицу матери пухлыми кулачками. А рядом с Салли, обхватив ручонкой тонкие пальцы матери, стояла Чечилия. У девочки были мамины глаза, а младенческий пух на ее голове сменился густой шевелюрой цвета воронова крыла.

Когда поезд медленно остановился, Доминик хотел кинуться к ним, но не мог пошевелиться. Он просто не сводил глаз со своей семьи, окруженной водоворотом толпы, и чувствовал, как его сердце делается все больше, и сейчас поднимет его в воздух, понесет к солнцу и облакам. Его охватили воспоминания о войне. Приземление на туманный берег. Начало дружбы с Полом во время утомительных марш-бросков. Вид Ахена. Съежившийся под кафедрой Стефани. Лужица крови под скорчившимся телом Пола. Разбомбленные музеи. Бой на дороге по пути через Рейн. Запах в Зигене. Рисование набросков на карточках в Марбурге. Шествие по Мюнхену. Прекрасный да Винчи, найденный в доме Франка. Эдит. Слезы майора Эстрейхера. Краков и ликование толпы, когда они вывесили в окна поезда польские и американские флаги. Годы боли и потерь, страданий, бессмысленных разрушений во имя чьего-то эгоизма, предубеждения и необоснованная ненависть к тем, кого посчитали недостойными жить. Правление террора, которому кроваво положили конец.

Он смотрел на свою семью и понимал, что долгая борьба стоила того, чтобы уберечь их, подарить им мир, в котором есть искусство и красота.

Раздавшийся свисток вывел Доминика из оцепенения. Когда двери скользнули в стороны, он схватил свой рюкзак и, расталкивая толпу, кинулся вперед.

В трапезной Санта-Мария-делла-Грацие тишина, слышны только звон ложек и иногда случайный скрип стула по каменному полу. Я отправляю в рот ложку водянистой кукурузной каши и смотрю на монахов-доминиканцев: вокруг меня их столпилось дюжины две. Справа от меня его светлость. Но Людовико не съел ни кусочка.

Вместо того, чтобы приступить к трапезе, герцог Милана сидит перед своей тарелкой, уставившись в стену перед нами. Стена большей частью пуста, но это пока. Я сделал на ней примитивный набросок – симметричную композицию с изображением Христа в окружении учеников. Мужчины собрались вокруг стола, совсем как мы сейчас. Тайная Вечеря. Его светлость еще несколько месяцев назад просил меня подготовить эту фреску, но все, чего он хочет теперь, – это сидеть здесь с монахами и пялиться на мою незаконченную работу.