– Не хватает трех вилок. И половника. – Бригитта Франк окинула Эдит обвиняющим взглядом.

Эдит осмотрела разложенный перед ними на обеденном столе серебряный сервиз. Чайники, подносы, ножи, ложки. Специальные вилки для икры, селедки и дичи. Перед прибытием Бригитты и Ганса Франка в новообставленный загородный дом Эдит с Эрнстом все их пересчитали. Наверняка закралась какая-то ошибка.

Эрнст настоял, чтобы они с Эдит лично проследили за расстановкой этого сервиза. «Бригитта Франк, – сказал он, – непременно лично убедится, что каждый предмет посчитан и описан». Жена Ганса Франка, как рассказал ей Эрнст, выросла в бедности, и теперь, став королевой Польши, она трясется над каждой принадлежащей ей ценностью. И, как видела Эдит, самым большим страхом Бригитты было, что кто-то их у нее отберет.

– Как я вам уже говорила, – сказала Бригитта, высокомерно глядя на Эдит, – их слишком легко спрятать в передник служанки. Из этих неблагодарных полячек любая может попытаться воспользоваться нашей добротой, – последние слова она произнесла громко, чтобы ее было слышно с кухни.

– Мы пересчитаем еще раз, – сказала Эдит, доставая планшет с каталогом серебра, предназначенного для еще одного загородного дома, который Франки решили забрать себе. Верно, что многие бесценные произведения искусства были отвезены в Германию; некоторые самые ценные предназначались для музея Гитлера в Линце. Но теперь Эдит знала о многих ценных вещах, использованных для украшения недавно конфискованных богатых домов нацистских лидеров. Правда состояла в том, что многие из этих предметов роскоши никогда не попадали в списки для музеев. Вместо этого они отправлялись прямиком в сундуки Ганса Франка и других высокопоставленных лидеров Рейха.

Пока Бригитта шумно выбирала с Эрнстом место для картины, Эдит еще раз проверила свой список серебряной утвари. Из-за звона посуды казалось, что уже идет званый ужин, и Эдит представила пышный вечер, который генерал-губернатор с женой собирались завтра устроить в этой самой комнате, после того, как они с Эрнстом закончат развешивать картины, расставлять канделябры и подсчитывать сотни предметов серебряного сервиза.

– Левую сторону выше! – кричала Бригитта Эрнсту на другом конце комнаты.

На переднем плане картины стояла крестьянская хижина с покосившейся крышей; вход в нее закрывала большая овца. За хижиной в приглушенном вечернем свете виднелись мягкие силуэты деревьев. Наверное, Эдит классифицировала бы эту картину – возможно, работу немецкого художника прошлого века – как Wahl II, но какой-то другой куратор определил эту картину в то самое загородное имение Ганца Франка, которое Эдит с Эрнстом было поручено украшать. Стоя на вершине стремянки, Эрнст дотянулся, чтобы выровнять украшенную изысканными орнаментами с инкрустацией разных пород дерева раму. Из всех загородных имений Франка, которые Эдит приходилось видеть за последние месяцы, это было самым красивым. Она помогала разворачивать ковры, раскладывать серебро по новехоньким сундукам и идеально развешивать портьеры. Портьеры они оставили открытыми, подвязанными золотыми кисточками.

Эдит отвлекло движение рядом: кто-то из персонала прошел мимо с двумя канделябрами в руках. Эти канделябры Эдит уже видела. Она оценивала их в подвале поместья, превращенного в казармы, до того, как ее заставили работать с губернатором Франком и Вильгельмом Эрнстом фон Палезье. Были ли они свадебным подарком для польской пары, которой уже нет в живых? Она почувствовала тошноту. Комната вокруг нее потемнела. Эдит выглянула в высокое окно на раскинувшиеся за ним просторы. Весь прошедший месяц Эдит изо всех сил старалась обходить подальше Бригитту и ее детей: чем дальше она от них, тем дальше от Франка. К ее облегчению, Франк часто бывал в отъезде. Но теперь вся семья прибыла в поместье, и встречи с Франком было не избежать.

В этот самый момент двери столовой открылись и Эдит узнала на пороге темный силуэт Ганса Франка. Тенью за ним следовал его сын-подросток Норман. Эдит почувствовала уже привычное замирание сердца, она его чувствовала каждый раз, когда оказывалась в обществе Франка. Больше всего на свете ей хотелось найти повод куда-нибудь исчезнуть.

– Пропала серебряная посуда, – громко объявила Бригитта своему мужу. – Говорила же я, утащат, глазом не моргнешь.

– Я посмотрю на кухне, мадам, – сказала Эдит, радуясь поводу сбежать из комнаты.

На большой кухне две кухарки – полячки, нанятые из деревень возле виллы – доставали из ящика кастрюли и сковородки и перекладывали их в резной деревянный буфет. Вот уже несколько дней Эдит осторожно наблюдала за этими женщинами, размышляя, не являются ли они, как те другие кухарки, замаскированными под прислугу членами сопротивления. Эдит часто задерживалась на кухне и говорила с этими женщинами, пытаясь понять, понимают ли они по-немецки. Смогут ли они ей помочь, или она им? Но как бы Эдит ни старалась вступить с ними в диалог, она не замечала ни тени понимания.

Каждый вечер Эдит записывала все, что могла, на чистых листах из инвентарного журнала, которые она прятала, сложенными в маленький пакет, у себя под матрасом. Внезапно ей пришло в голову, что каталог серебряных сервизов, составленный Бригиттой, ни в какое сравнение не идет со списками, составленными самой Эдит. Однажды, думала она, ее записи, возможно, помогут вернуть работы истинным владельцам.

Эдит обнаружила, что один из поварят, Йозеф, хорошо говорил по-английски. По утрам он игривым, дружелюбным тоном желал ей доброго утра и говорил с ней о музыке и искусстве, тренируя свой английский. Но она не знала, знает ли он о разоренных землях на многие мили вокруг. Эдит спрашивала Йозефа о его жизни за пределами имения, в надежде распознать признаки сопротивления и понять, не может ли он быть ключиком к двери за пределы поместья. Но он говорил только на общие темы: о дожде, правилах подачи кофе и своих любимых начинках для пирожков.

Когда удавалось добыть немецкую газету, Эдит просматривала заголовки. «Продолжается осада Лондона». «Уверенность в победе в решающий час». «Опасность американизма». «Вечная битва за правду». Ничего о жестокой реальности жизни в Польше. Дни ее были наполнены странными, отрывочными, сюрреалистичными контактами.

Внезапно дверь на кухню отворилась и в помещение вбежал Йозеф. Он огромными глазами уставился на Эдит и кухарок.

– Йозеф, – обратилась к ему по-английски Эдит, – мы пытаемся найти несколько серебряных вилок и половник. Ты их не видел? Не мог бы ты для меня спросить девушек по-польски?

Но Йозеф просто пялился на Эдит, будто бы ни слова не услышал из того, что она сказала.

– Американцы! Британцы! – сбиваясь с дыхания, сказал он. – Они высадились на пляжах во Франции.

– Что? Откуда ты это знаешь, Йозеф? – спросила Эдит.

– Мы… В коридоре для слуг. Мы слышали по радио, – он помедлил с виноватым выражением на лице. – На Би-Би-Си. – Неужели Йозеф слушал запрещенные радиопередачи? Это было опасно, особенно сейчас, когда в поместье приехала семья Франков. Но Эдит видела, что для Йозефа нервное возбуждение затмило неподчинение.

– Они высадились, тысячами! – снова сообщил он Эдит. – Англо-американцы! Они вторглись на пляжи во Франции!

Новорожденный младенец. Сын Людовико иль Моро. Незаконнорожденный сын, если выражаться яснее. Но я понимаю, что я и сам такой же. Он никогда не станет правителем герцогства, но, в конечном счете, мальчика ждет хорошее будущее.

И Слава Богу, Чечилия в порядке. Рождение ребенка всегда сопровождается тревогой. Новая жизнь тесно сплетена со смертью. Я благодарен Богу за крепкое здоровье Чечилии, особенно учитывая, как мучительно тяжело ей дались роды.