– Больше нет, – перебил Кай. Эдит увидела, как сокращаются мышцы его квадратной челюсти. – В наших руках эти работы будут изучать, ценить, сохранять для будущих поколений. Если мы оставим их тут, в руках поляков… им грозит верная гибель. Я уверен, вы понимаете, что им у нас безопаснее.

– Но они принадлежат музеям, частным владельцам, – настаивала Эдит. – Можно говорить, что эти работы нельзя оценить деньгами, но все же денег никто не платил. Законного перехода собственности не произошло.

Ей показалось, что улыбка Кая чуть погасла, но он сказал:

– Боюсь, что этот проект выполняется не так, и, между нами говоря, я не советовал бы вам высказывать это мнение в ином обществе. – Он снова обратил все внимание на «Даму» да Винчи.

Эдит в который раз почувствовала тяжесть вины за свою роль в аресте Чарторыйских и замолчала.

– Картины же не будут хранить прямо тут? – спросила она, глядя, как солдаты несут, пошатываясь от тяжести, громоздкую доску с голландским пейзажем.

Кай покачал головой и вновь повернулся к Эдит.

– Нет. Конкретно это имение ненадежно с точки зрения безопасности: оно плохо защищено от внешних угроз, а наш командующий не хочет приставлять по солдату к каждому окну, у них есть дела поважнее. Как вы знаете, в жаркие дни есть риск, что работы повредит солнце. Так что это просто временное хранилище. Мы с вами переупакуем некоторые лучшие работы для отправки в Краков.

– Краков…

– Генерал-губернатором Польши недавно назначили Ганса Франка. Он ожидает нас завтра. Он лично осмотрит составленную нами подборку лучших произведений из польских коллекций. Как я понимаю, губернатор Франк почти так же хорошо, как Фюрер, разбирается в искусстве и тоже им увлечен.

– Что он хочет с ними сделать? – Эдит протянула руку к раме портрета да Винчи, будто пытаясь защитить его.

Кай пожал плечами.

– Подозреваю, что он отвезет все в Берлин.

У Эдит сжалось сердце. Неужели она едет домой? Уже?

– А мы едем с ними? – Спросила она.

– Ну мы же не хотим упускать эти сокровища из виду, правда? Вы играете в нашей миссии по сохранению этих произведений очень важную роль, фройляйн Бекер. Вы – очень смелая и умная женщина.

Эдит показалось, что он слегка покраснел, но этот комментарий, как бы скромно он ни был высказан, она проигнорировала. Вместо этого она разглядывала блестящую мраморную мозаику на полу, и ее пронизывало радостное волнение: она едет домой. Но радость быстро угасла, когда она осознала, что в Германию она вернется как раз к тому времени, как отряд Генриха прибудет на фронт в Польше. Он не сможет с ней повидаться по пути на фронт. Она постаралась не дать разочарованию отразиться на лице.

Кай аккуратно завернул портрет в защитную бумагу.

– Кто-нибудь проводит вас до ваших апартаментов наверху. Примерно в 19:00 вам подадут ужин. Боюсь, тут в Польше и собаку-то на плиту не добудешь. Одни свиные ноги да тухлая капуста. Радуйтесь, что мы скоро вернемся к немецкой еде. Будьте готовы уехать в Краков завтра на рассвете.

Он поднял вновь упакованный шедевр со стола. Эдит смотрела, как он берет картину подмышку, и пыталась сформулировать слова. Она открыла рот, но не смогла ничего сказать. Откуда ни возьмись появилась группа солдат и встала строем у него за спиной.

Мюльман повернулся к Эдит, щелкнул каблуками и вытянул руку ладонью вниз.

– Хайль Гитлер, – отсалютовал он.

Развернулся и, крепко сжимая подмышкой картину, вышел из зала, оставив Эдит одну под громадной хрустальной люстрой. Когда последний солдат строя закрыл дверь, люстра слегка задрожала.

Они вошли в собор следом за Хэнкоком; абсолютная тишина внутри нарушалась лишь шелестом их сапог по гравию. Пол и Доминик шли сразу за командиром, Джози втиснулась между ними.

Несмотря на все усилия «Людей памятников», Доминик видел, что от Ахенского собора остались практически голые стены. Через дыры и пробоины в сводчатом потолке пробивались столбы света и сквозь дым освещали некогда величественное внутреннее убранство. Часть стены была разрушена, камни ее осыпались и раздавили один ряд скамей. Сквозь эту рваную дыру дул ветер и колыхал необъяснимо сохранившийся единственный гобелен.

А потом Доминик услышал шаркающий звук где-то возле кафедры. Не думая, он поднял винтовку и прицелился. Отряд тут же перешел в боевую готовность, вскинув оружие. На секунду все застыли, и Доминик снова услышал тот же звук. На сей раз одновременно с этим кто-то громко охнул.

– Выходите с поднятыми руками! – закричал Пол.

С пальцем на спусковом крючке, Доминик впился взором в кафедру и приготовился услышать характерный шум, означающий начало очередной перестрелки. Но когда тот, кто прятался за кафедрой, показался, он вышел поднятыми руками вперед. Следом за руками появилась лысеющая макушка, а потом – дрожащий, в изорванной в клочья и перепачканной рясе, викарий Ахена.

Доминик опустил оружие. Выкарабкавшись, старик встал перед ними. Он был таким же хрупким и шатким, как его церковь. Его ряса была покрыта мелким серым пеплом, и когда он шел, пепел оседал на пол. Его темные глаза от пережитого впали и остекленели. Он ничего не сказал, просто встал перед ними в молчаливой капитуляции.

– Не бойтесь, – первым заговорил, опуская оружие, Пол. – Мы не причиним вам зла.

Викария это, похоже, не убедило.

– Пожалуйста, – сказал он сбивчивым, трясущимся от страха голосом с сильным немецким акцентом, – вам тут нечего брать. Просто идите своей дорогой.

– Мы не собираемся брать вас в плен, – сказал Пол. Он подошел на шаг ближе и протянул руку. – Вы ранены?

Они все опустили оружие, а взгляд викария тем временем метался с одного солдата на другого.

– Нет, – пробормотал он.

– Вы тут давно? – спросил Доминик.

– Конечно. Не мог оставить церковь. Мой священный долг. Я остался тут… внизу. – Он показал на кафедру. – Было так громко. Стены рушились. – Оглядел собор вокруг, и его глаза наполнились слезами. – Я сидел вот так. – Он накрыл трясущимися руками голову, зажал ладонями уши и крепко закрыл глаза; на его лице появилась гримаса ужаса.

Пол и Джози отвели и посадили викария на одну из скамеек. Хэнкок вытащил из вещмешка фляжку и что-то из сухпайка и отдал их старику – тот представился викарием Стефани. Он с жадностью принялся за еду: по его словам, он прятался несколько дней – с тех пор, как началась бомбежка – и даже сейчас боялся выходить, потому что слышал, как где-то далеко свистят и падают снаряды.

Не видя сиюминутной опасности, Доминик обернулся и еще раз рассмотрел церковь. Когда-то она была частью наверняка потрясающе красивого квартала средневековых зданий, но теперь остался лишь причудливый скелет из камня и стекла. На полу валялись разноцветные осколки. Он задумался, сколько веков эти крепкие стены и прекрасные витражи пережили невредимыми, и почувствовал укол обиды и разочарования, что попал сюда, только чтобы увидеть их разрушенными.

На церковном алтаре он увидел знакомые «плавники» неразорвавшейся бомбы. Бомба лежала носом кверху, гладкая, изящная – само олицетворение неподвижной угрозы. В проходах между скамьями валялись вещи, оставленные гражданскими и солдатами, которые прятались тут до бомбежки: книги, игрушки, разбитая глиняная чашка, льняной мешок с напечатанным на нем названием пекарни. Похоже, убегая, они побросали все. На спинке одной из скамей лежала, свесив руки и ноги, кукла и смотрела глазами-пуговицами в потолок. Доминик надеялся, что ее хозяйка жива и скучает по ней.

– Вы очень добры, – говорил викарий Стефани, – но зачем вы здесь? Солдаты, они мне говорить, что американцы пришли уничтожить. Чего вы хотите?

– Нам нужна ваша помощь, викарий, – сказал Хэнкок.

Стефани непонимающе наклонил голову: