По сравнению с остальными солдатами из его отряда, двинувшимися в Дахау освобождать лагерь, миссия Доминика теперь была простой. Его, с маленькой группой других солдат, просто отправили вперед в Мюнхен, чтобы готовить его к прибытию остальных войск. Он был глубоко благодарен судьбе, что не наступает сейчас на концентрационные лагеря. Любая самая тяжелая перестрелка, по сравнению с исполинской задачей по спасению тысяч больных, оголодавших пленников, казалась не более чем досадным недоразумением.

Въехав в город, их колонна не встретила никакого сопротивления. Напротив. Атмосфера в городе была тихой, выжидающей. Дивизия, пришедшая до отряда Доминика, уже зачистила город, и теперь, когда они шли по главной улице, из домов, подвалов и бомбоубежищ начали появляться люди. Огромными глазами они смотрели на новое зрелище: вооруженные бойцы, которые не причиняли вреда гражданским. Это было освобождение, а не оккупация.

Разрушения в городе разбросаны будто бы случайно. Они проезжали мимо целых кварталов абсолютно нетронутых зданий с неразбитыми стеклами и даже зацветающими на маленьких клумбах в приоконных ящиках цветами. Но c них выезжали на целую улицу, превращенную в дымящиеся развалины с опасно валяющейся повсюду шрапнелью.

Все больше и больше гражданских выходило, не обращая внимания на острую шрапнель, на улицы. Они в молчаливом неверии смотрели на Доминика и других солдат. По мере того, как их отряд въезжал все дальше в город, в глазах гражданских начинала появляться надежда; собралась и пошла за их медленно продвигающейся колонной толпа. За прошедший год Мюнхен стал целью множества бомбардировок. Оставшиеся в городе жители с трудом верили, что все, скорее всего, наконец-то закончилось.

Толпа все собиралась, забивая тротуары. Потом, светлым пятном среди серости, появился белый платок. И еще один. И еще. В толпе послышались голоса: они кричали, радовались, и внезапно вокруг собрался весь город, и улицы оказались наполнены радостно кричащими и машущими людьми, которые не имели никакого отношения к началу этой войны и были невыразимо счастливы встречать то, что походило на ее конец. Усеянная белыми платками толпа махала и радостно кричала. Все это все больше и больше начинало походить не на зону военных действий, а на парад победы. Малыши вместе с родителями бежали за их танками, по улицам, гремя, покатились велосипеды под управлением восторженных детей, они изо всех сил старались одновременно объезжать преграждающие путь обломки и поспевать за колонной.

Внимание Доминика привлекли радостные крики на немецком. Он повернулся и увидел, что за машиной бегут, выжидающе протягивая к нему руки, два подростка с горящими надеждой глазами. Он рассмеялся и вместе с одним из сослуживцев наклонился, схватил их за руки и помог залезть в кузов. Женщина с платком на голове что-то кричала знакомым тоном сердитой матери и грозила мальчишкам пальцем, а те нахально махали ей, ухмыляясь вооруженным солдатам вокруг себя. Вдохновленные примером, все больше подростков и молодых людей в вихре мирного воодушевления подбегали и пытались напроситься, чтобы их прокатили. Все хотели участвовать в празднике освобождения и будущего мира в их городе.

– Доминик! – окликнул его радостный голос. Доминик поднял голову. Рядом с ним в джипе стоял Вивер. В руках у него была табличка, которая совсем недавно висела на границе города. Доминик не очень хорошо понимал немецкий, но смог примерно перевести: «Мюнхен: столица нацистского движения». Вивер размахивал над головой табличкой и смеялся, веселясь от такой иронии.

Люди Мюнхена были счастливы. Они наполнили улицы и набились там так плотно, что колонне пришлось сильно замедлиться, дабы не раздавить празднующую публику. Толпа вилась вокруг машин разноцветным водоворотом, размахивая платками и бросая цветы. В кузове с Домиником было уже не меньше дюжины подростков. Они прыгали, обнимали друг друга и солдат. Он никогда прежде не видел одновременно такого количества счастливых быть живыми людей.

Вдруг, перекрикивая хаос, счастливые вопли и шум толпы, над ними разнесся голос, полный невероятной радости. Колонна остановилась, увидев юношу с безумным взглядом, который то нес, то грубо волок за собой, водрузив наконец на тротуар, возмущенно шипящий от такого обращения радиоприемник.

– Слушайте! – возбужденно кричал он с сильным немецким акцентом. – Слушайте!

Он открутил громкость приемника до максимума.

Машина Доминика шла в центре колонны, и оттуда Доминик толком ничего не слышал. Ему показалось, что он узнал доносящуюся из приемника драматическую музыку: возможно, Вагнер. В нем поднялась надежда, и он видел, как она озаряет лица окружающих его людей.

Музыка прекратилась, и сквозь радиошумы послышался громкий голос говорящего по-немецки диктора. Люди притихли, вслушиваясь в слова. Доминик слов не понимал, но почувствовал, как по толпе пробежала волна возбуждения. Едва диктор договорил, как толпа взорвалась криками триумфа и радости. К Доминику подлетела совершенно незнакомая девушка, обняла его и принялась прыгать и трясти его, пока у него не застучали зубы.

– Что? В чем дело? – спросил Доминик. – Что происходит?

– Гитлер. – От вида счастливых граждан глаза Вивера были наполнены слезами. – Гитлер мертв.

Доминик ушам своим поверить не мог. Он почти не видел в беспощадном диктаторе человека, тот казался силой природы, неким темным мрачным божеством, вознамерившимся уничтожить человечество. Доминик ненадолго задумался, в скольких смертях был виновен Гитлер. Он подумал о Поле. А после – обо всех тех товарных вагонах, и часть его усомнилась, что Гитлер все-таки был человеком.

Его смерть должна была означать только одно. Берлин пал. Доминик стянул с себя каску и замахал ей в воздухе:

– Урааа!

– Ты знаешь, что это значит? – спросил его, сияя, Вивер.

– Все почти закончилось. Все наверняка почти закончилось, – ответил Доминик.

Вивер смеялся.

– Уже почти пора возвращаться домой.

Домой. Эта мысль наполнила Доминика знакомой сладкой болью, пронзившей его до самого сердца. Закрыв глаза, он пощупал спрятанный в кармане рядом с отданными ему в Марбурге картотечными карточками блокнот. Он измялся и истрепался по углам, но перевязывавшая его бечевка не давала ему рассыпаться.

Когда Доминик открыл глаза, взгляд его упал на часть толпы. Там стоял, согнувшись над тротуаром, с вялым и отсутствующим видом, не считая сдвинутых в замешательстве густых бровей, старик. Он посмотрел на Доминика широко раскрытыми непонимающими глазами. Доминик попытался ему улыбнуться, но старик от этого еще больше растерялся. Он прижимал к груди плюшевую собачку; когда-то она была белой, но теперь потемнела и пожухла от времени. Ее глаза-пуговички добродушно смотрели из крепких объятий старика на Доминика.

Доминик задумался, когда этот старик в последний раз видел солнце. Тот зажмурился, отчего морщинки на его щеках стали еще глубже, а потом, склонив голову на бок и прищурившись, посмотрел на Доминика. Вскоре стоявшая рядом со стариком одетая в форму медсестры женщина взяла того за руку. Она зашептала что-то ему на ухо, а он, склонившись к ней, будто бы целиком сосредоточился на ее словах. Потом он снова посмотрел на Доминика, и его глаза загорелись. Его вялая нижняя губа дернулась, его лицо растянулось в широкой улыбке. Старик помахал Доминику, и Доминик увидел, как глаза женщины наполняются слезами.

Вот это, подумал Доминик, и есть освобождение.

Из окна своей расположенной высоко под крышей дома семьи Ганса Франка спальни Эдит услышала, как по радио говорят по-английски.

К тому времени большую часть вечера она просидела на краю кровати, перечитывая свои исписанные мелким почерком потертые странички с копиями описей. Большая часть работ в ее списках была теперь помечена маленькими галочками: все их по пути из Польши в Баварию оставили в «безопасных хранилищах» Франка – бесчисленных банковских хранилищах, складах музеев и соляных шахтах. В некоторых из них Эдит за последние несколько месяцев побывала.