Я достаю несколько книг с полки, чтобы переложить их на стол, и вижу, как что-то маленькое, почти невесомое, слетает на пол.

Нагибаюсь, чтобы поднять с пыльного пола спальни свою находку. Это один из моих первых набросков Чечилии Галлерани. Она изображена в профиль, так что подчеркнуто плавное очертание высокого лба и линии носа. «Насколько по-другому композиция выглядит сейчас, в сравнении с первоначальным замыслом», – думаю я.

Один из моих мальчиков приготовил по моей просьбе панель из орехового дерева, пропитанную гипсом и пастой из мышьяка, чтобы отпугивать паразитов. Эта панель стоит в ожидании на мольберте уже несколько месяцев. Пустая.

Затем я начал рисунок в полный размер и сформировал композицию, которой буду следовать. На большом куске пергамента я изобразил поворот ее фигуры и наметил очертания далекого пейзажа на заднем плане. Что касается рук, я воспользовался идеей с предыдущего портрета: набросал их отдельно и точечно приклеил к панели кроликовым клеем. Затем проколол контуры отверстиями и присыпал эти отверстия угольной пылью, чтобы перенести на панель форму изображения, как учил меня мастер Верроккьо, когда я был еще таким неучем, что даже растирать пигменты не годился.

Новый вид портрета. Я думаю, незачем оставлять композицию в профиль. Это годится для монет или медалей. И все-таки художники много лет пишут портреты именно так, даже – или, возможно, особенно – при дворе Милана. Достаточно взглянуть на последние придворные портреты самого его светлости и его отца, светлая ему память.

Но, полагаю, этот портрет синьорины Чечилии – нечто совершенно иное. Таких портретов миланский двор еще не видел.

Открываю последнюю страничку записной книжки и рассматриваю последний набросок ее левой руки и горностая. Расположение ее фигуры не призвано подчеркнуть ее статус – да и какой на самом деле статус у этой девочки? – скорее, я хотел показать, какая она в жизни. Да. Я должен постараться показать Чечилию такой, какой ее видит его светлость: живой, умной, молодой девушкой, которой по силам очаровать целый зал людей, привыкших к придворным развлечениям. Такой вижу ее и я. Ее истинную природу.

Ибо Чечилия Галлерани, хоть и не герцогиня, но нечто большее, чем девушка с собачкой.

Таща тяжелую стопку книг из подвального хранилища на свой стол, Эдит заметила, что на пол полетело что-то крошечное, почти невесомое.

Эдит положила книги, подвинув ими гору бумаг и большие бронзовые часы. На углу стола стояла старая настольная лампа. Эдит вытянула руку, повернула маленький выключатель, и по столу разлился резкий свет. Эдит повернулась и посмотрела, что упало. Это была потертая квадратная черно-белая фотография.

Она наклонилась и подняла ее. Маленькая девочка и собака больше ее ростом сидели перед, видимо, главным подъездом многоквартирного здания и смотрели на Эдит. Черные волосы девочки спадали ей на лоб лохматыми кудрями; она широко и беспечно улыбалась. Собака же, в свою очередь, тоже по-своему улыбалась: язык ее свисал изо рта.

Эдит плюхнулась за стол и глубоко вдохнула. Несколько долгих мгновений она смотрела в темные глаза девочки. Что сталось с этой улыбчивой малышкой и ее собакой?

Эта фотография выпала из большого альбома в кожаном переплете. Эдит принялась перекладывать книги и бумаги, чтобы добраться до него. Из него выпали еще несколько фотографий и посыпались на пол у ее ног.

У Эдит скрутило живот, но она собралась с силами и опустила взгляд. Серьезного вида женщина в свадебном платье с длинной кружевной вуалью до земли. Пожилая пара, чьи-то бабушка и дедушка, одетые в накрахмаленную одежду, чопорно смотрят в камеру. Еще одна фотография – возможно, той же улыбающейся девочки, теперь уже взрослой женщины, теперь с серьезным выражением лица и аккуратно подстриженными по подбородок волосами.

Внезапно холодная комната будто бы наполнилась жаром. Все, что было в подвале, – стопки книг, фотографии, беспорядочное мельтешение канделябров, рулоны ковров, шубы, бесконечные стопки личных вещей – будто бы надвинулось на Эдит. Казалось, что все это сейчас разом обрушится на нее, будто она сидит в центре огромного водоворота, затягивающего все в свое черное сердце.

Эдит перевернула фотографию девочки с собакой. Она не могла смотреть на улыбку малышки, на ее беззастенчивую невинность. Все это время Эдит пыталась собрать информацию о каждой из работ и не слишком задумываться о самих семьях. Она не давала себе о них думать. Ей надо было беспокоиться о собственной семье. Даже когда ее руки копались в их вещах – их любимых сервизах, их свадебных фотографиях, их историях, их жизнях, – она хотела просто отстраниться от трагедии. Эдит несколько раз глубоко вдохнула, стараясь унять подступавший к ее горлу большой, болезненный комок.

Она выключила свет, и комната наполнилась неяркими тенями. Она не хотела, чтобы солдаты или Яков видели ее такой, на грани срыва. Эдит закрыла глаза и изо всех сил постаралась вернуть самообладание. Она мысленно досчитала до десяти. И была рада, что сейчас одна. Если бы кто-то из мужчин увидел ее в таком состоянии, потом они меньше доверяли бы ее мнению.

Она оглядела стопки книг: каждая из них отбрасывала в проникающем через окошко в подвал свете длинную тень. От мыслей о грандиозных масштабах происходящего дыхание ее стало прерывистым. Она была тут уже несколько месяцев, каждый день разбирая по дюжине таких стопок, а каждая стопка представляла семью. Иногда две или три стопки происходили из одного и того же места. Имущество, которое семьи скопили за годы жизни.

Сердце ее ныло от мысли об огромном количестве переселенных из-за войны и махинаций Вермахта семей. Кто бежал, кто был пойман, а кто – убит. Мужчины, женщины и дети согнаны в лагеря, начинавшиеся прямо за границей этого имения.

«Берегись начала», – сказал отец.

Эдит подумала о Франце и других людях наверху, о Генрихе. Они казались приличными, умными, совестливыми людьми. Она считала себя во многом на них похожей – просто обычная гражданка Германии, которая пытается помалкивать, пока все это не закончится. Так как же они поддались служению столь масштабному и глубокому злу?

Неужели уже поздно что-то изменить? Неужели поздно предпринять какое-то, хотя бы небольшое действие, которое поможет вернуть все как было? Или спасет хотя бы одно произведение искусства? Одну жизнь?

Эдит встала. Подставку с ее большой учетной книгой освещал тусклый лунный свет. Она осторожно, стараясь действовать как можно тише, вырвала из книги несколько последних страниц.

Она не знала, как сможет передать эту информацию и кто ей поможет, но была полна решимости начать. «Кто-то должен придумать, как вернуть все это настоящим владельцам, сохранить то, что было важно и наполняло их жизни смыслом. Почему не я?» – Эдит подумала о том, как печатал листовки отец. Такое простое действие, но если бы каждый нашел в себе смелость совершить что-то маленькое, разве не повлияло бы все это на исход событий?

Эдит перевернула первую страницу книги и начала копировать свою опись, строка за строкой. Предмет. Описание. Направление. Первоначальный владелец.

Удастся ли ей в результате что-то изменить?

Чечилия сидела на кровати и задавалась этим вопросом, слушая, как поэт Бернардо читает свое новое произведение: