Журналистам не удалось найти никаких доказательств какого-либо иного происхождения фотографии, кроме как из окрестностей Треблинки. Спустя восемь лет после бури в СМИ, вызванной фотографией, а не содержанием книги, в гданьском архиве Института национальной памяти был обнаружен другой снимок той же сцены с пояснительной подписью [109]. Фото обнаружил другой Павел Решка (Paweł P.) во время работы над книгой репортажей о поисках еврейского золота на территориях бывших лагерей Собибор и Белжец. В приложении он разместил репродукции обеих фотографий и реверс второй, недавно найденной фотографии, со следующей надписью: «Раскапыватели могил Треблинки, собравшиеся перед останками погибших в день облавы» [110]. Хотелось бы сказать: много шума из ничего, но авторам «Зо-лотой жатвы» уже не смыть с себя обвинений во лжи. Влияние книги было надолго нейтрализовано.
В споре о карусели главное — не ее существование, подтвержденное фотографиями. Главное — отношение к гетто. Это видно, например, в статье исследователя повседневной жизни военной Варшавы, историка Томаша Шароты. Он долго отрицал существование карусели и изменил свое мнение лишь после того, как получил письмо от Милоша. Но хотя письмо и убедило его, что у стен гетто существовала и работала карусель, Шарота решительно опровергает слова из стихотворения, что на карусели и вокруг «смеялись веселые толпы». Он считает их неправдивым и оскорбительным обобщением [111]. Юстина Ковальская-Ледер так подытоживает этот вопрос: «В результате дебаты, предметом которых должна была стать проблема равнодушия поляков по отношению к драме гетто, погрязнув в топографических и хронологических подробностях, сами превратились в демонстрацию равнодушия» [112].
Усомниться в детали, утонуть в подробностях — это лишь некоторые из приемов, которые используются для отрицания доказательств участия, пассивного (зеваки) или активного, нееврейских граждан Польши в уничтожении евреев. Учтивые участники подобных дебатов используют также «эвфемизирующие» приемы [113]. Биограф Милоша Анджей Франашек не комментирует спор на тему «действительно ли там то-гда стояла карусель», а предполагает, что карусель установили немцы, и тем самым как бы умаляет ее значение. «[…] кажется наиболее вероятным [подчеркнуто И. Г.-Г.], что веселящихся была лишь горстка, а рядом с ними вынужденно стояла пассивная, возможно, потрясенная толпа», — пишет он [114]. К сожалению, как утверждает Милош, хотя «вся ситуация казалась неправдоподобной» [подчеркнуто И. Г.-Г.] (SL, 66), карусель стояла у стены сражающегося гетто и люди на ней веселились. Сам Франашек добавляет, что были и те, кто «на сиденьях карусели несся среди хлопьев сажи или обгоревшей одежды, среди криков умирающих». А далее в качестве комментария использует статью Яна Блонского 1987 года. Из текста Блонского он выбирает длинный фрагмент, в котором утверждается, что поляки не участвовали в насилии в отношении евреев, что, по словам Блонского, «Бог эту руку удержал». И деликатно добавляет: «Холокост вовсе не привел к тому, что в польском обществе полностью забыли антисемитизм...» [115] Подборка подобных высказываний в книге, увидевшей свет в 2011 году, в свете общественной дискуссии тех лет кажется совершенно неожиданной. Ведь на тот момент в течение длительного времени действовало движение под названием Новая историческая школа исследований Холокоста, представители которого в своих исследованиях воспроизводили положение евреев во время Второй мировой войны, а также до ее начала и сразу после ее окончания. Трудно сказать, когда на самом деле сформировалась эта школа, быть может, в 2003 году, когда был основан Центр исследований Холокоста. Участниками этого движения являются работники центра, издающие ежегодник, и многие писатели, журналисты, научные сотрудники, преподаватели, пишущие историю геноцида польских евреев. Члены Новой школы (впрочем, неформальные) [116] берутся за так называемые сложные темы и нарушают предписания сдержанности, хорошего вкуса и неверно понятого патриотизма. Кроме того, они отказываются от постоянных поисков так называемого контекста и равновесия, а также парализующего, упомянутого вопроса «что сделал бы я?». Их тексты всегда подкреплены документами, до мельчайших подробностей, подкреплены документами, так как они убеждены, что истина кроется в источниках. Их многочисленные и разнонаправленные публикации не позволяют согласиться с выводом Блонского. Эту руку удержать не удалось.
Карусель — нечто, что можно назвать пограничным фактом. Его защита или сомнение в нем устанавливает линию сопротивления, границу, где собираются символические армии для обороны территории, принадлежащей общей памяти. «Среда» памяти реагирует на пограничный факт, так как постоянно просеивает элементы, которые эту память создают, поддерживают, воспроизводят, преобразуют. Такой факт, как веселье на карусели у стен восставшего гетто, давит на мембрану, защищающую общность памяти; это факт острый, и, если он пробьет эту мембрану, общность будет вынуждена перегруппировать элементы памяти.
Если бы карусель была только метафорой, символом, она бы воспринималась как индивидуальное высказывание поэта, художника, которому можно в чем-то сгустить краски, что-то преувеличить. В конце концов, веселая варшавская толпа точно такая же, как римская, то есть стихотворение может быть не о гетто, а об одиночестве умирающих (что сам Милош неутомимо подчеркивал). Если же карусель существовала, кружилась, если на ней веселились люди, тогда она обретает историческое значение, становится страшным контрастом между борьбой не на жизнь, а на смерть и холодным равнодушием.Попытки защитить память окутывают этот факт пояснениями, вписывающими его в прежнее ви´дение прошлого. Сосредоточенность на нем, сомнения в этом осколке реальности позволяют не сосредоточиваться на равнодушии. Да, карусель была, но не в этом месте. Да, была, но не работала. Да, была и работала, но веселящихся было немного. Да, была, кружилась, но все дело в подпольном контакте с гетто. И вообще установили ее немцы. Я цитирую здесь отдельные высказывания, приведенные в уже упоминавшейся статье Томаша Шароты [117]. Может быть, такое «расковыривание» пограничного факта — это единственный механизм, позволяющий частично принять к сведению то, от чего мы открещиваемся.
Я возвращаюсь к заголовку «Говорю с тобой молча», к призыву не делать однозначных выводов об опыте войны. Ведь именно таково значение молчания в другом стихотворении военного времени из сборника «Спасение», стихотворении «Бегство», написанном в 1944 году в Гошице, уже после восстания и после того, как Милоши покинули Варшаву. Поэт обращается к пылающему городу: «Умершие пусть расскажут умершим, что произошло». Молчание живых не означает потерю памяти, это скорее желание удержать-ся от рассуждений о вине и заслугах, от обвинения и осуждения как умерших, так и живых [118]. Однако решение молчать, чтобы не судить, не удается ни осуществить, ни соблюсти. Препятствует этому сам поэт, сохраняя в своих стихах осколки реальности, память детали. И именно в этом состоит эффект карусели. Потому что она была. Молчание виновных. О стихотворении «Бедный христианин смотрит на гетто»
Как я уже вспоминала, во время войны Милош боролся с искушением приукрасить, эстетизировать ужасающую реальность оккупации. В стихотворении «Бедный поэт…» из цикла «Голоса бедных людей» он писал:
Движение первое — пение,
[…]
Опускаю перо, и вот оно — в цвету, в листве и побегах,
Но бесстыдством разит от этого дерева —
Там, на реальной земле,
Не растут такие, и он — как оскорбление,
Нанесенное страждущим, —
Запах этого дерева.
(Перевод А. Драгомощенко)
