Уязвимость, призванная обнажить слабость, неуверенность в собственном геройстве, гласит: кто из вас без греха, пусть первым бросит камень. Принятие на себя потенциальной вины освобождает от осуждения других. Ведь я не знаю, как повел бы себя сам, стал бы рисковать жизнью своей и своей семьи или нет, так какое же право имею я осуждать кого-либо, ставить себя выше людей, оказавшихся тогда перед таким выбором? А если я не осуждаю, то по какому праву ТЫ осуждаешь это прошлое? Лучше замолчи, не критикуй, не морализируй. Человек слаб, ситуация была жестокая, сегодня это оценивать нельзя.
Вопрос «что бы я сделал тогда?» предполагает своего рода скромность, скромность неискреннюю, снижающую градус разговора, затыкающую рот тому, кто хотел бы обсуждать степень и масштаб вины. Он также предполагает согласие принять вину на себя — я не могу гарантировать, что в подобных условиях повел бы себя так, как надо. Между тем поколения, которые в этих событиях не участвовали, не обязаны ни примерять их на себя, ни чувствовать себя виновными. Как члены сообщества они могут ощущать историческую ответственность, испытывать потребность возместить ущерб жертвам, но не чувство вины. Бремя вины за несовершённые действия столь велико, что в конце концов его отбрасывают (вместе с фактами?) в агрессивной атаке на «обвинителя» или жертву. Это одна из причин, по которым Ханна Арендт писала, что с точки зрения морали чувствовать себя виноватым, ничего не совершив, не намного лучше, чем чувствовать себя невиновным, сделав что-то нехорошее [64].
Отказ осуждать недостойные поступки, столь великодушный по отношению к виновным, не означает снисхождения к тем, кто выбивается из сообщества. Разные проступки его членов объясняются контекстом: здесь я привела бы рассуждения, в какой степени причиной грабежа евреев во время войны была бедность. Между тем Милошу всегда была важна «менее судорожная связь личности с национальным сообществом» [65], менее рефлекторное отношение к нравственной ответственности за действия все того же национального сообщества. Размышляя о чувстве вины, Рената Горчинская предполагает, что Милош был обременен «грехом выжившего». Милош соглашается с этим, а потом добавляет: «Огромность травматического опыта, связанного с тем периодом, это отдельный разговор… Потому что, боже милостивый, было гетто и была ликвидация трех миллионов польских евреев. Собственно, в этом и состоит вопрос вины, которая ложится на эту землю, на всю страну, взывает о каком-то очищении» [66]. Сила павших
Как выглядят нынешние упреки Милоша в неучастии в восстании? Лучшим введением в суть дела может служить анализ текста Станислава Береся «Тернии конспирации» [67], поскольку его автор ссылается на спор Милоша с Хербертом, двух полюсов оценки поведения во время последней войны. В самом начале хочу заметить, что Бересь не является ни идеологическим врагом Милоша, ни националистом. Тем более важно его отношение к проблеме гражданственности. В 2016 году мы с ним обменялись письмами на тему различия наших взглядов. Речь идет о гражданской позиции Милоша, о критике Милошем поэтов «Искусства и нации» и даже о его праве на жизнь и на критику умерших. Речь о том, могут ли живые назвать фашистом польского фашиста, павшего от руки оккупанта. Речь о праве голоса гражданского лица, а точнее, мужчины, который отказывается участвовать в вооруженных действиях. Мне это кажется особенно важным, ведь мы являемся свидетелями возрождения довоенных форм польского фашизма и правительственной поддержки культа «прóклятых солдат». Сочетание фашизма с патриотизмом — вот загадка военной и — увы — сегодняшней политической культуры поляков.
Станислав Бересь прочитал эмоциональный и снабженный яркими диаграммами доклад под названием «Тернии конспирации» во время крупной конференции по случаю столетия со дня рождения поэта, состоявшейся в мае 2011 года в Кракове [68]. По его мнению, Милош «в полувековом спектакле ненависти» и «с ожесточенной неуступчивостью» «на протяжении шестидесяти лет» нападал на молодых поэтов, погибших от рук немецких оккупантов. После старательного подсчета всех упоминаний о молодых поэтах и статистической обработки эмоционального градуса этих высказываний (переданного цветными диаграммами) Бересь приходит к выводу, что Милош страдал «комплексом повстанца», проработка которого была причиной той самой ожесточенной неуступчивости.
Ожесточенную неуступчивость я бы, скорее, приписала Станиславу Бересю, но, чтобы не быть голословной, приведу один из интереснейших моментов той атаки.
В общем, Милош наверняка считал, или ему было удобно считать, что поэты военного времени были очарованы образом эффектной смерти, летели на нее как мотыльки на огонь, и им нельзя было помешать, в результате чего «позитивистам» и скептикам — таким, как он, — сразу отводили роль «Варшавского салона» [24]. Несомненно, для него это была проблема, так как, с одной стороны, он был абсолютно уверен в своей правоте и смотрел на подпольную молодежь как на птиц, вытягивающих шеи перед обильным пиршеством, а с другой — сознавал, что своим положением навлекает на себя обвинения в отсутствии патриотизма, безыдейности и предательском конформизме. Наверное, ходить с подобным ярлыком по оккупированной Варшаве было нелегко, несмотря на активное участие Милоша в подпольном издательском движении. Столь же трудно ему пришлось в последующие десятилетия, когда он оказался в положении Мицкевича. […].
Конечно, Милош испытывал из-за этого угрызения совести или, скорее, сочувствие, но, чтобы нормально функционировать, он должен был это «проработать», вытеснить из себя. […] В процессе подобного переваривания могут очень пригодиться грехи оппонентов, особенно такие серьезные, как антисемитизм, а точнее, безразличие к уничтожению евреев (синдром «бедного христианина»). Поэт до гробовой доски упрекал в нем поэтов из «Искусства и нации» (Боровского и Бачинского, по очевидным причинам, он исключал). В их сочинениях (в частности, у Гайцы) он мог найти только косвенные признаки заражения ненавистью к евреям, типичной для Национально-радикального лагеря [25], так что у него не было оснований ударить со всей силой (что было бы возможно, знай он, кто писал комментарии на тему ликвидации гетто в «Новой Польше» [69]), но делал это не напрямую, показывая, во-первых, как далеко польская молодежь уже в межвоенное двадцатилетие дала себя увлечь правым партиям и как прочно усвоила их лозунги и расистские теории, если, даже глядя на стены гетто и слыша отголоски ликвидационной акции, не сумела пробудить в себе сострадания (факт, что среди их произведений нет ни одного такого стихотворения, ни одной статьи); во-вторых, подчеркивая, что представители «Искусства и нации» принадлежали к организации, которая решение еврейского вопроса [подчеркнуто И. Г.-Г.] вышила на своих знаменах (пускай и в версии отправки евреев на Мадагаскар), но делали вид, что такой проблемы не существует; наконец, в-третьих, показывая, как сильно конспиративные поэты были увлечены Ударными батальонами [26], которые — по мнению Милоша — запятнали себя убийством евреев, скрывающихся в лесах. Несмотря на резкую полемику (открытое письмо Рышарда Рейффа Милошу) и отсутствие подтверждений со стороны историков поэт еще в конце жизни настаивал на своем. Сегодня уже трудно установить, следовало ли это из его жгучей ненависти к правым, безоговорочной веры в рассказы какого-то очевидца, или же эта метаморфоза имела целью избавить его от комплекса повстанца. Лично я склонялся бы ко второй версии [70].
Процитированный здесь фрагмент — это несколько смягченная версия того, что было сказано на конференции. Особенно интересно последнее предложение, добавленное, чтобы освободить Милоша от слепой ненависти и списать все на наивное доверие ложной информации. Спасибо и на том! Тут интересна не только покровительственная критика милошевского «пребывания в шкуре Мицкевича», его психологических потребностей и т. д., но и трактовка хорошо задокументированного антисемитизма «Искусства и нации» [71] и самого Гайцы как несправедливого упрека Ударных кадровых батальонов со ссылкой на уверения их бывшего командира Рышарда Рейффа в качестве достоверного источника. Это особенно удивительно, если учесть, что с каждым днем появляется все больше фактов, свидетельствующих об угрозе, какую для евреев представляли партизанские отряды всех мастей. Эту тему только начали изучать, но трудно себе представить, чтобы среди всех формирований военной партизанщины — от левой до правой — именно откровенно антисемитские Ударные батальоны были единственными, кто не нападал на евреев [72]. Милош писал об этом следующее:
