Брат умер в возрасте восьмидесяти лет, из которых более четырех провел в ином измерении. В последнее время он не знал ни покоя, ни радости, мы редко слышали его звучный смех. Нежности в нем тоже не осталось, потому что он разучился взаимодействовать с окружающими; злился на мисс Тейлор, отталкивал ее, оскорблял, употребляя выражения, которые никогда раньше ни с кем себе не позволял. Когда-то он был высоким и крепким, но слабое здоровье превратило его в худенького старичка; благодаря этому нам удавалось с ним справиться, когда он становился агрессивным и лупил палкой каждого, кто осмеливался к нему приблизиться. Его глаза утратили блеск и ясность, он сделался капризным ребенком. Жена терпела его выходки с присущей ей британской выдержкой; она говорила, что это не тот мужчина, который десятилетиями преследовал ее с упорством пылкого влюбленного и обожал как самый верный из мужей. Она хотела помнить его таким, а не сварливым старикашкой, в которого он превратился.

Умирал Хосе Антонио тяжело, смерти он боялся и отражал ее натиск в течение долгих недель. Мы все страдали в те дни, дышал он с великим трудом, из груди вырывалось хриплое бульканье, он бился, жаловался и кричал, пока не пропал голос. Когда он в изнеможении сдался, все почувствовали облегчение, но, увидев его холодным и твердым, с лицом желтоватого оттенка, я ощутила глубочайшее потрясение — столько значил он в моей жизни и стольким я была ему обязана. Я почти не поддерживала связь с остальными четырьмя братьями, которые умерли несколькими годами раньше, но Хосе Антонио был раскидистым деревом, которое с самого моего рождения обеспечивало мне защиту и тень; он взял на себя заботу обо мне с того далекого утра, когда я обнаружила отца в библиотеке.

Год спустя настала очередь Джозефины Тейлор, которая ушла воспитанно и сдержанно, как вела себя при жизни. Она не хотела никого обременять. Некоторое время боролась с раком, который, по ее словам, развился на месте некогда удаленной опухоли размером с апельсин. Вряд ли такое возможно, поскольку апельсин ей удалили в молодости, а раком она заболела спустя полвека. Она могла бы пройти курс химиотерапии, но решила, что без Хосе Антонио ее жизнь утратила всякий смысл и к своим восьмидесяти шести годам она слишком устала. Мне кажется, что я вижу ее такой, какой она была в те последние дни, маленькой старушкой из сказки, старомодной, сентиментальной, сидящей у окна с книгой, которую читать уже не могла, с Криспином у ног.

Ты наверняка помнишь тот день, Камило, ты видел его в кошмарах, просыпался в горьких слезах, и единственное, что мог произнести, было имя мисс Тейлор — так ты всегда ее называл. В тот день ты вернулся из школы оборванный, потный и грязный, как обычно; бросил сумку на пол и помчался к Криспину, удивленный, что пес не вышел тебя встретить. Ты искал его, звал. Мы с Этельви-ной были на кухне, смотрели мыльную оперу; ты чмокнул нас мимоходом и побежал в гостиную. Стояла зима, на улице было темно, и мы разожгли камин. В свете его пламени и настольной лампы ты увидел в кресле мисс Тейлор. Криспин лежал с ней рядом, его черная голова неподвижно покоилась на ее юбке. И тогда ты понял, что произошло.

Эту новость Факунда сообщила мне по телефону еще до того, как она появилась в газете, затерявшись внизу страницы и оставшись практически незамеченной. Она слышала ее от родственников-индейцев, которые вот уже пятьсот лет со времен конкисты использовали один и тот же метод: передавали новости из уст в уста. Цензура, всесильная и внушающая страх, не могла заглушить глас народный. Обнаружили тела пропавших без вести; их не утопили в море и не взорвали в пустыне, их засунули в пещеру внутри холма и завалили вход.

Французский миссионер и активист по имени Альбер Бенуа, проживавший в бедном районе, где правительственные репрессии были особенно суровы, узнал о массовых захоронениях на исповеди. Он был одним из тех священников-диссидентов, которые вели списки репрессированных. Пару раз его арестовывали и пытали, а кардинал приказал ему не поднимать шум и оставаться в тени, но приказа он не выполнял. В отличие от аргентинской католической церкви, наша с диктатурой не сотрудничала, ухитряясь в это сложное время осуждать палачей и защищать тех, кто бросает вызов режиму. Один из убийц, полицейский из деревни неподалеку от Науэля, который вышел на пенсию и жил на природе, рассказал о своем преступлении Бенуа, описал, как разыскать пещеру на склоне лесистого холма, и разрешил сообщить об этом церковному начальству.

Прежде чем докладывать кардиналу, Бенуа хотел убедиться сам, правда ли это, и отправился на юг. Повесив на спину рюкзак, сунув в карман компас и привязав к велосипеду кирку, он двинулся в указанном направлении, стараясь не встретиться с полицейскими. Когда поселки остались позади, он перестал беспокоиться о комендантском часе, потому что никаких патрулей в этой глуши не было. Он двинулся по едва заметной тропинке, заброшенной много лет назад, а когда она исчезла в зарослях, ориентировался по компасу и с помощью молитвы.

Вскоре ему пришлось бросить велосипед, и он зашагал пешком, радуясь, что сейчас лето, поскольку под дождем было бы гораздо хуже. Первую ночь он проспал под открытым небом, большую часть следующего дня провел в пути, пока наконец не достиг входа в пещеру, забитого досками и заложенного камнями, как и говорил прихожанин.

Начинало темнеть, и он решил дождаться следующего дня. Он неправильно рассчитал время в пути, скудные припасы закончились, вот уже несколько часов у него маковой росинки во рту не было, но, по его мнению, небольшой пост всегда только на пользу. Неровная местность становилась все зеленее и зеленее, растительность все непроходимее, и всюду стояла вода — лужи, озерца, ручьи, водопады, стекающие с гор, и талый снег. В отличие от тропических лесов, которых он навидался в юности, когда его направили в приход на границе Венесуэлы и Бразилии, здесь было холодно даже летом, зимой же могли пройти только опытные следопыты.

В воздухе пахло перегноем, душисты ми листьями местных деревьев, грибами, растущими на стволах. Время от времени он видел над собой свисающие с высоты красные и белые цветы каких-то вьющихся растений. Вокруг слышалось оглушительное щебетание птиц, крики орла, копошение живности в непроглядных зарослях, но с наступлением ночи лес затих.

В этом необитаемом мире он чувствовал ужасающее одиночество и от души взмолился: «Вот я, Иисус, я снова в беде, если я найду то, что ищу, мне придется ослушаться кардинала, который приказал держаться в тени. Ты все понимаешь, правда? Не бросай меня, сейчас ты мне нужен больше, чем когда-либо прежде». Наконец он заснул в своем спальном мешке, дрожащий, голодный, измученный. Он не привык к физическим нагрузкам, не занимался никаким спортом, если не считать игру в футбол с местными ребятишками, и каждая мышца требовала отдыха.

С первыми лучами рассвета он напился воды и, старательно жуя, съел остатки миндаля, затем принялся отваливать камни, выкорчевывать кусты и отдирать доски, закрывающие вход в пещеру, используя в качестве рычага кирку. Когда последнее препятствие осталось позади, зловонный дух, хлынувший изнутри, заставил его отпрянуть. Он снял фуфайку и обвязался ею, закрыв половину лица. Еще раз призвал Иисуса, своего единственного помощника, и вошел в пещеру. Он оказался в узком туннеле, однако высота была достаточна, чтобы идти вперед, пригнувшись. В руке он держал фонарик, на ремне, переброшенном через грудь, висел фотоаппарат. Ему было трудно дышать, с каждым шагом воздух становился все тяжелее, зловоние усиливалось, ему казалось, что он погружается в могильный склеп, но он продолжал идти, потому что открывшееся ему место полностью соответствовало описанию. Вскоре туннель закончился, и открылась пещера, где он распрямился. Луч фонарика осветил первые кости.