Думаю, бесполезно просить, чтобы ты хоть немного позаботился о себе, хотя пора бы тебе купить одежду, а заодно заменить эти ужасные солдатские ботинки с дырявыми подошвами. Рясы вышли из моды, как и монашеские облачения; ты всегда ходишь в одних и тех же выцветших джинсах и жилетке, которую Этельвина связала тебе тысячу лет назад. Может, хоть Майлен сможет как-то на тебя повлиять. Ты действительно беден, Камило. Из трех священнических обетов обет бедности дается тебе легче всего.

Может, запутавшись в страстях и бизнесе, я действительно была плохой матерью Хуану Мартину и Ньевес, но я была очень хорошей матерью для тебя, Камило. Ты — самая большая любовь моей жизни, эта любовь началась, когда ты еще был головастиком и плавал в околоплодных водах у Ньевес в животе. Ньевес любила тебя с первой искорки твоей жизни, она отказалась от наркотиков, которые поддерживали ее в урагане бедствий, чтобы тебя защитить, чтобы ты родился здоровым. Она не бросала тебя, она всегда была с тобой; думаю, ты чувствуешь ее рядом так же, как и я. Я привязалась к тебе моментально, впервые взяв тебя на руки, с этого мгновения моя любовь росла и росла, в этом ты можешь быть уверен. По-другому и быть не могло. Ты исключительный, и я говорю это не ради шутки, половина страны согласна со мной, а другая половина вообще не в счет.

Тобой моя эмоциональная родословная кончается, хотя кровь моя течет и в других. На фотографиях, которые присылает мне Хуан Мартин, его семья снята в кристально чистых пейзажах из снега и льда, в их улыбках слишком много зубов и подозрительный избыток оптимизма. Это не твой случай, дорогой. Твои зубы оставляют желать лучшего, и ты ведешь тяжелую жизнь. Вот почему я тобой восхищаюсь и так сильно тебя люблю. Ты мой друг и наперсник, мой духовный спутник, самая большая любовь всей моей долгой жизни. Я хотела, чтобы у тебя были дети и чтобы они выросли похожими на тебя, но в этом мире не всегда получаешь то, чего хочешь.

Есть время жить и время умирать. А в промежутке есть время вспоминать. Чем я и занимаюсь в тишине этих дней: мне удалось вспомнить подробности, которых недоставало этому завещанию, касающемуся в первую очередь чувств, а не материальных вопросов. Вот уже несколько лет я не могу писать от руки, мой почерк стал неразборчив, утратил былую элегантность, которой меня в детстве научила мисс Тейлор, зато артрит не мешает мне пользоваться компьютером, самым полезным членом моего измученного тела. Ты смеешься надо мной, Камило, ты говоришь, что я единственная умирающая столетняя бабка, которая больше занята монитором, чем молитвой.

Я родилась в 1920 году во время пандемии испанки, а умру в 2020 году во время пандемии коронавируса. Какое элегантное имя досталось такому вредному микробу! Я прожила целый век, и у меня хорошая память, в моем распоряжении семьдесят с лишним дневников и тысячи писем, запечатлевших мой путь в этом мире. Я была свидетельницей многих событий и накопила огромный опыт, но, будучи рассеянной и вечно чем-то озабоченной, стяжала не слишком много мудрости. Если существует реинкарнация, мне придется вернуться в наш мир, чтобы выполнить то, чего я не успела. Этот вариант меня пугает.

Мир замер, человечество удалилось на карантин. Удивительная симметрия — родиться во время одной эпидемии и умереть во время другой. Я видела по телевизору, что улицы городов опустели, эхо гуляет среди небоскребов Нью-Йорка, бабочки порхают среди памятников Парижа. Я не могу принимать посетителей, но это позволяет мне попрощаться спокойно и без суеты. Всякая деятельность прекратилась, и воцарилась печаль, но здесь, в Санта-Кларе, мало что изменилось: животные и растения не ведают о вирусе, воздух чист, а тишина настолько глубока, что со своей кровати я слышу сверчков в далекой лагуне.

Вы с Этельвиной — единственные люди, которые могут находиться со мной рядом, все прочие — призраки. Я бы хотела попрощаться с Хуаном Мартином, сказать ему, что я очень его люблю, скучаю по нему и сожалею, что толком не знала его детей, но приехать он не может, сейчас такие поездки опасны. К счастью, ты со мной, Камило. Спасибо, что приехал и остался. Тебе не придется долго ждать, обещаю. Меня беспокоит то, что ты помогаешь людям именно там, где болезнь приводит к такому страшному количеству смертей. Береги себя. Ты стольким нужен.

Итак, конец. Я ожидаю его в обществе Этельвины, моей кошки Фриды, бесхозных собак, которые время от времени приходят на ферму, чтобы полежать у моей кровати, и призраков, которые толпятся вокруг. Торито — самый настойчивый: это его дом, а я его гостья. Он не изменился, мертвые не меняются, это тот же добродушный великан, который ушел с Хуаном Мартином в горы, и больше я его не видела. Он садится на скамейку в уголке и молча вырезает из дерева зверюшек. Я спрашивала его, что случилось в горах, как его схватили и как убили, но в ответ он лишь пожимает плечами: ему неохота об этом говорить. А еще я спросила, как выглядит другая сторона жизни, и он ответил, что у меня будет время познакомиться с ней поближе.

Вот уже несколько дней, почти неделю, я переживаю предсмертную агонию и предаюсь воспоминаниям. Инсульт случился внезапно, на ровном месте — я смотрела по телевизору новости о вирусе. Я не успела как следует подготовиться, и теперь дама, которая, должно быть, и есть сама смерть, сидит у меня в ногах, приглашая за ней следовать. Я уже толком не различаю день и ночь, и это меня не беспокоит, потому что боль и память не измеряются часами. Морфий усыпляет меня и переносит в измерение снов и видений. Этельвине пришлось снять со стены картину, изображающую китайских крестьян, которая всегда висела напротив моей кровати, потому что эта парочка, прежде неподвижно стоявшая с корзиной для пикника и в соломенных шляпах-конусах, покидала раму и бродила по моей спальне, шаркая сандалиями. Все это, скорее всего, из-за морфия, потому что я в сознании, я всегда в своем уме; тело больше никуда не годится, зато мозг все еще цел. Забавные крестьяне отправились в Большой дом с камелиями, где их дожидался мой отец, покуривая в библиотеке. Они принесли ему рис и надежду.

Если врач ошибся и я не умру, все будут страшно разочарованы. Но этого не произойдет. Время от времени меня уносит куда-то вверх, как столб дыма, и оттуда я вижу, как лежу на кровати, изо всех сил пытаясь дышать, такая крохотная, что мой силуэт едва различим под одеялом. Ах! Какой невероятный опыт — оторваться от тела и парить в воздухе! Вот я наконец и свободна. Умереть не так просто, Камило. Спешить некуда, я буду мертва очень долго, но ожидание Изматывает. Единственное, о чем я жалею, — мы больше не будем вместе, но пока ты помнишь меня, я так или иначе с тобой. Когда я спросила тебя, будешь ли ты по мне скучать, ты ответил, что я всегда буду сидеть в кресле-качалке внутри твоего сердца. Иногда ты бываешь сентиментален, Камило. Вряд ли ты будешь сильно тосковать, ты так занят своими неизлечимыми бедняками, что у тебя попросту не найдется времени подумать обо мне, но возможно, тебе будет не хватать моих писем. Если мое отсутствие тебя немного огорчит, Майлен тебя утешит; что-то мне подсказывает, что она в тебя влюблена. Уверена, ваша договоренность быть исключительно друзьями продлится не так много времени; я слишком долго жила, чтобы верить в обет целомудрия и прочую белиберду. Кроме того, ты сам говорил, что целомудрие и целибат — не одно и то же. В общем, иезуитом ты был, иезуитом и остался.

Этельвина плачет, когда ей кажется, что я ее не слышу. Она была моим лучшим другом и опорой в том возрасте, когда тело больше не слушается и требует помощи, даже чтобы сходить в туалет. Скоро я покину эту изношенную плоть, которая целое столетие служила мне верой и правдой и наконец пришла в негодность.

— Я умираю, Этельвина?

— Да, сеньора. Вам страшно?

— Нет. Мне любопытно. Что ждет меня по ту сторону?

— Я не знаю.

— Спроси у Камило.

— Я уже спросила, сеньора. Он говорит, что и сам не знает.