— Куда ты, красотка? — спросил он.

Дядя Бруно встал, скорее удивленный, чем рассерженный, потому что к такой наглости мы не привыкли, и отправил меня к маме, чтобы потихоньку избавиться от незнакомца.

В тот день мне предстояло еженедельное купание. Факунда и Торито разжигали в сарае огонь и грели воду в огромном котле, который выливали в деревянное корыто. Торито опускал парусиновую занавеску, служившую дверью, и удалялся, а Факунда помогала мне вымыть и расчесать волосы, и я выходила оттуда румяная и сияющая. Это был долгий и чувственный ритуал: горячая вода сочеталась с прохладным вечерним воздухом, мыло из древесной коры обильно пенилось на волосах, жесткая губка скользила по коже, я с наслаждением вдыхала живительный аромат мяты и базилика, которые Факунда заваривала для ванны. Потом насухо вытиралась тряпками — полотенец у нас не водилось — и Факунда причесывала мне волосы. Точно так же я помогала ей, Лусинде и тетушкам. Маму мыли в несколько присестов, чтобы она не простудилась. Мужчины обливались из ведра холодной водой или купались в реке.

Уже стемнело, когда я простилась с Факундой и отправилась в дом в ночной рубашке и толстом жилете, чтобы отнести тетушкам миску бульона, хлеб и сыр, которые составляли наш обычный ужин. Внезапно я снова услышала щелчок, который несколько часов назад издал этот человек, и, прежде чем успела отреагировать, он вырос передо мной.

— Куда идешь, красотка? — повторил он развязным тоном.

Даже в нескольких шагах от него я почувствовала запах спиртного. Не знаю, что он обо мне подумал; возможно, решил, что я всего лишь служанка Ривасов, которой он может попользоваться. Я бросилась к дому, но он преградил мне путь и кинулся на меня, схватил за шею одной рукой, а другой зажал мне рот.

— Если закричишь, я тебя убью, у меня есть нож, — пробормотал он, плохо выговаривая слова, и ударил меня коленом в живот, отчего я согнулась пополам.

Он волоком потащил меня к Скворечнику, ногой распахнул дверь, и я оказалась в кромешной темноте. Скворечник находился недалеко от дома, и если бы я закричала, кто-нибудь меня бы услышал, но страх мешал мне соображать. Он повалил меня на пол, не отпуская, и я больно ударилась затылком о половицы. Свободной рукой он пытался стянуть с меня ночную рубашку и трусы, а я лишь болтала ногами, придавленная его тяжестью. Его мозолистая лапа закрывала мне рот и часть носа; я не могла дышать и задыхалась. Я царапала его руку, пытаясь высвободиться: глотнуть воздуха было важнее, чем защищаться.

Не помню, что было дальше, скорее всего, я потеряла сознание или же психологическая травма навсегда стерла память об этом безобразном происшествии. Быть может, Торито, заметив, что я до сих пор не вернулась, вышел меня встречать и что-то услышал, — так или иначе, он поспешил в Скворечник и успел схватить мерзавца своими ручищами и отшвырнуть в сторону, прежде чем тот меня изнасиловал. Об этом мне потом рассказали тетушки, добавив, что Торито дотащил его волоком до выезда из Санта-Клары и бросил посреди дороги, как мешок с картошкой, пнув как следует ногой на прощанье.

Через два дня прибыли полицейские, чтобы допросить местных жителей. В зарослях тростника на берегу реки, в двух километрах от нас, рыбаки нашли труп человека по имени Паскуаль Фрейре, управляющего соседним поместьем, принадлежащим семье Моро. Его было несложно опознать, в здешних краях его знали; за ним водилась дурная слава пьяницы и драчуна, и он уже имел проблемы с законом. Вначале все решили, что Фрейре напился и утонул, но на шее у него обнаружили рваные раны. Полицейские так ничего и не выяснили; дознанием они занимались без всякого энтузиазма и вскоре уехали.

Кто обвинил Торито? Я никогда этого не узнаю, как не узнаю и того, был ли он виновен в смерти этого человека. В выходные его арестовали и забрали в Науэль в ожидании приказа о переводе в Сакраменто. Мы связались с Хосе Антонио, и на следующий день он выехал первым же поездом. Тем временем все трое Ривасов отправились засвидетельствовать, что Аполонио Торо был человеком мирным и никогда не проявлял склонности к насилию, это могли подтвердить многие, особенно дети. Добились лишь того, чтобы его не увозили в Сакраменто в тот же день и брат успел добраться до Науэля.

Хосе Антонио мало занимался адвокатской практикой, но робкие местные полицейские, едва умевшие читать, этого не знали. Вскоре он появился в штрафном изоляторе, который представлял собой лачугу с клеткой, куда сажали заключенных. На нем были шляпа и галстук, в руке пустой, но внушительный черный портфель, а говорил он возмущенным и оскорбленным тоном. Он потряс их воображение обилием юридических терминов и, не на шутку запугав, всучил несколько купюр, чтобы компенсировать неудобства. Задержанного отпустили, предупредив, что будут держать его под наблюдением. Торито вернулся домой на грузовичке дяди Бруно, и пришлось помочь ему спуститься, потому что в тюрьме его как следует отделали палками.

Никто ни о чем его не спрашивал, ни моя семья, ни Ривасы. Факунда в утешение напекла ему сладких булочек, а тетушка Пия помогала Яиме, своей сопернице, его лечить. Торито мочился кровью, у него были отбиты почки и сломаны ребра, так что он едва мог втягивать воздух. Я от него не отходила, преследуемая чувством вины, поскольку он спас меня, рискуя своей свободой, а возможно, и жизнью, но когда я собралась его поблагодарить, он повторил то же самое, что говорил полицейским во время допроса о Паскуале Фрейре:

— Этого мертвеца я не знаю.

По словам Хосе Антонио, эти слова можно было интерпретировать по-разному.

Следующим летом, когда призрак Паскуаля Фрейре все еще мелькал в наших разговорах — разумеется, когда Торито рядом не было, потому что мы хотели избавить его от воспоминаний об этом кошмаре, — я познакомилась с Фабианом Шмидт-Энглером, младшим сыном немецких иммигрантов. Некогда их большая семья прибыла в нашу страну с пустыми руками, пару десятилетий упорно трудилась, разумно распоряжалась землей и брала займы у государства, так что в итоге достигла процветания. Отец Фабиана владел лучшей в округе молочной фермой, а мать и сестры управляли очаровательным отелем на берегу озера в четырех километрах от Науэля, излюбленным местом туристов, приезжающих на рыбалку с разных концов света.

К двадцати трем годам Фабиан выучился на ветеринара, для получения диплома ему оставалось только пройти практику, и он предлагал фермерам свои услуги. Он прибыл к Ривасам верхом с парой кожаных сумок, притороченных к седлу, в рубашке и колониальных штанах с тридцатью карманами. Его волосы были уложены гелем, и выглядел он как растерянный иностранец — этот вид он сохранял и впредь. Он родился в нашей стране, но был таким холодным и формальным, трудолюбивым и пунктуальным, что казался чужеземцем, прибывшим издалека.

Я как раз выходила из дома, одетая по-воскресному, — мы с дядей Бруно собирались ехать на грузовике в Науэль на станцию. В тот день брат приезжал из Сакраменто, где завел офис, в котором работал вместе с Марко Кусановичем. Это было первое лето, когда я не поехала с Абелем, Лусиндой и их передвижной школой, потому что готовилась осенью переехать в город. Увидев молодого человека, одетого как натуралист, я приняла его за одного из ученых, которых привлекали живущие в наших краях птицы. К ним относились с недоверием, сама идея того, что кто-то готов по многу часов глазеть на индюшачьего грифа и записывать что-то в блокнот, была совершенно непонятна. Местные полагали, что эти люди, скорее всего, присматриваются к земле, чтобы открыть какое-нибудь дело из тех, которые приходят в голову только гринго.

— Здесь нет редких птиц, — встретила я его.

— А есть у вас… коровы? — промямлил незнакомец, — Две, Клотильда и Леонор, но они не продаются.

— Я Фабиан Шмидт-Энглер, ветеринар… — сказал он, спешиваясь, но тут же наступил на свежую коровью лепешку и запачкал сапоги.