Помимо физического истощения, вызванного приемом наркотиков, дочь перенесла несколько абортов, страдала от недоедания, остеопороза и язвы желудка; пришлось давать ей антибиотики из-за цистита и венерической инфекции.

Хулиан снова попытался найти свою дочь, но на этот раз Рой отказался ему помогать.

— Поймите, Браво, вы больше не имеете над ней власти. Оставьте ее в покое. Если Ньевес понадобится помощь, она знает, где вас найти.

Вне себя от разочарования и печали Хулиан вернулся в Майами.

В нашу последнюю ночь я лежала рядом с Роем, но любовью мы не занимались; призрак Ньевес витал где-то рядом, подсматривая за нами. Мы не спали несколько часов, просто лежали, обнявшись, а потом я уснула на русалке, вытатуированной на его накачанном бицепсе. На следующий день он проводил меня в аэропорт, поцеловал на прощание в губы и сказал, что будем на связи.

Прилетев в Сакраменто, я бросилась к встречавшим меня Хосе Антонио и мисс Тейлор и разрыдалась. Я пробыла в столице всего час, сидя в аэропорту, а затем отправилась дальше, потому что Хуан Мартин был на севере с другими студентами-журналистами на съемках документального фильма. Я рассказала им о Ньевес, проклиная Хулиана Браво за все зло, причиненное нашей дочери, за жестокость по отношению к сыну и за скверное обращение со мной. Они терпеливо дождались, чтобы я выплакала всю обиду. Затем вкратце описали ситуацию в стране, которой я почти не интересовалась.

Невероятно, как я могла не замечать происходящего, мое единственное оправдание заключается в том, что я была полностью погружена в личную драму; политика не влияла на мою работу, у меня имелись деньги, чтобы оплачивать домашнюю прислугу и покупать на черном рынке все, что душа пожелает. Мне не приходилось томиться в очередях за сахаром или маслом — этим занималась повариха. Как в столице, так и в Сакраменто я жила вдали от уличных беспорядков. Мне редко приходилось бывать в центре города и видеть мрачные лица и унылое настроение его обитателей. О массовых демонстрациях я узнавала из телевизора, где они скорее напоминали праздничное оживление, чем грозный протест. Я не обращала внимания ни на плакаты с изображением советских солдат, волокущих детей в сибирские лагеря, которые развешивали правые, ни на граффити с изображением рабочих и крестьян с голубями мира и знаменами, нарисованные левыми.

Мои друзья, близкие и клиенты принадлежали к оппозиции, все их разговоры непременно сводились к тому, что правительство нарушает конституцию, наводнило страну кубинцами и вооружает народ, чтобы тот устроил революцию, которая уничтожит частную собственность. Как только на экране появлялся президент, защищавший свою программу, я переключала канал. Мне не нравился этот самоуверенный тип, предатель своего класса, господинчик в итальянских костюмах, провозглашающий себя социалистом. И в чем разница между социализмом и коммунизмом? Как объяснил мне Хосе Антонио, это одно и то же, а никто из нас не желал, чтобы страна превратилась в еще одну республику Советского Союза. Брата беспокоил экономический кризис, который рано или поздно должен был неизбежно затронуть и нас, а также тот факт, что репутация наша в нашем кругу была изрядно подпорчена из-за проекта «Мой собственный дом». Режим следовало саботировать, а не сотрудничать с ним, но, сказать по правде, не мы одни зарабатывали на правительственных контрактах. Почти все крупные заказы на строительство получали частные предприятия.

С Хуаном Мартином я встретилась в столице, когда он вернулся с севера. Его документальный фильм был посвящен местным филиалам американских компаний, которые правительство национализировало и отказалось выплачивать компенсации, поскольку компании эти более полувека получали сверхприбыль и задолжали государству огромные налоги, объяснил мне Хуан Мартин. Я слышала совсем другое, но мало в этом разбиралась и не стала с ним спорить.

— Ты живешь в своем пузыре, мама, — упрекнул меня Хуан Мартин и, не спрашивая моего мнения, повел в один из тех районов, где я прежде никогда не бывала.

Там жили те, для кого, по идее, и создавался «Мой собственный дом», люди более чем скромных достатков, которые отныне могли осуществить свою мечту и обзавестись жильем. До сих пор эти дома были для меня чертежом на плане, точкой на карте или образцом, который предстояло сфотографировать. Я бродила по нищенским кварталам, по пыльным и грязным переулкам среди бродячих собак и крыс, среди детей, никогда не посещавших школу, неприкаянной молодежи и женщин, преждевременно состарившихся от тяжкой работы. Сборные дома перестали быть просто идеей или выгодным бизнесом, я поняла, что они означают для этих семей. Повсюду я видела граффити с голубями в чудовищном советском реалистическом стиле, в домах фотография президента соседствовала с изображением падре Хуана Кироги, будто святых покровителей здешних жителей. Надменный тип в итальянском костюме приобрел в моих глазах новое значение.

Затем мы отправились пить чай к школьному учителю, который рассказывал мне о стакане молока и обеде, которыми Министерство образования обеспечивало его учеников, — для некоторых это была единственная пища за целый день; о своей жене, которая работала в больнице Святого Луки, старейшей в стране, где студенты-медики были вынуждены заменить врачей, бунтовавших против правительства; о сыне, который проходил военную службу и мечтал изучать геодезию, о родственниках и соседях из низшего звена среднего класса — активистах левого движения, получивших образование в хороших государственных школах и бесплатных университетах.

— А еще я мог бы отвести тебя к зажиточным людям из среднего класса, которые тоже голосовали за это правительство, — матерям, студентам, профессионалам, священникам и монахиням, а также к тем, кого ты называешь «единомышленниками», — сказал мне Хуан Мартин и назвал имена нескольких кузенов, племянников, друзей и знакомых с аристократическими фамилиями. — Да, мама, кстати: учитель, твой новый знакомый, — атеист и коммунист, — добавил он язвительно.

Несколько месяцев спустя мне на работу позвонил Рой Купер. Я ничего о нем не знала и удивилась, что он меня помнит, хотя часто думала о нем с неизбежной ностальгией. Он был не из тех, кто тратит время на банальности, и в двух словах сообщил цель своего звонка.

— Я нашел Ньевес, ей нужна помощь. Сможешь приехать в Лос-Анджелес?

Я ответила, что вылетаю немедленно.

— Ничего не говори Хулиану Браво, — предупредил он.

Рой встретил меня в аэропорту, я его едва узнала: на нем были выцветшие джинсы, сандалии и бейсбольная кепка. Пока наш автомобиль с трудом пробирался по уличным пробкам, я спросила, почему он искал мою дочь и как в итоге нашел.

— Я не искал ее, Ньевес позвонила сама. Помогая Браво похитить ее в Лас-Вегасе, я положил свою карточку ей в бумажник. Мне было жалко бедную девочку… По работе я обычно имею дело с неприятными людьми. Твоя дочь — исключение.

— Что у тебя за работа, Рой?

— Скажем так: я разруливаю сложные ситуации. У кого-то возникает проблема, и я по-своему решаю ее.

— У кого-то? У кого, например?

— У какой-нибудь знаменитости, политика или кого-нибудь еще, кто не хочет, чтобы его арестовывали, шантажировали или писали о нем в прессе. Последний раз я помогал проповеднику из Техаса, который обнаружил труп у себя в гостиничном номере.

— Он кого-то убил?

— Нет. Привел к себе парня, а тот случайно помер. У него был диабетический шок, а проповедник вовремя не обратился за помощью, чтобы избежать огласки. Прихожане не простили бы ему гомосексуальности. Пришлось перенести тело в другой номер, подкупить персонал и полицию, — в общем, обычное дело.

— А почему тебе позвонила Ньевес?

— Она понятия не имеет, чем я занимаюсь. Позвонила от отчаяния. Не хочет обращаться к отцу. Считает, что Браво заказал Джо Санторо.

— Господи! Это невозможно.

Он ничего не ответил. Мне пришло в голову, что Рой Купер запросто мог бы позвонить Хулиану и продать ему информацию о Ньевес по хорошей цене, но вместо этого сам отправился в Лос-Анджелес, чтобы ей помочь. Он отвез меня в район, который назвал «мексиканским гетто»: много ветхого жилья, магазинчики с вывесками на испанском, дешевые закусочные. Он объяснил, что поселил Ньевес у своей старой знакомой.