Подробности этой истории, Камило, стали известны лишь несколько лет спустя, когда свидетельства Бенуа увидели свет. Никто не знал ни имени этого человека, ни той роли, которую он сыграл в обнаружении пропавших; если бы о нем узнали, он бы дорого поплатился за дерзость. В своих судебных показаниях кардинал отказался отвечать на вопросы, которые могли бы бросить тень на Бенуа, прикрываясь тайной исповеди. Вся правда стала известна с приходом демократии. Бенуа написал отчет о происшедшем и показал фотографии, сделанные в тот день, а также множество других снимков, часть останков была передана в прокуратуру, другие выставлены в казармах, был даже снят фильм.
Имея на руках доказательства, кардинал действовал так ловко, что правительство не смогло ему помешать. Все понимали, что, помимо морального авторитета, за его спиной две тысячи лет земной власти. Правительство решило, что одно дело арестовывать, а то и убивать священников и монахинь, другое, куда более серьезное, — враждовать с иерархом католической церкви и представителем самого папы. За годы репрессий кардинал научился хитроумным маневрам, чтобы выполнять свою миссию и помогать Жертвам, которых насчитывалось несколько тысяч. Для этого он учредил специальный викариат и включил его в состав собора. Для осмотра пещеры он тайно собрал делегацию, в которую входили дипломат из нунциатуры Ватикана, директриса Красного Креста, наблюдатель от Комиссии по правам человека и два журналиста.
Кардинал был уже не в том возрасте, чтобы карабкаться в горы самому, но отправился со своим секретарем в Науэль, где дождался остальных членов экспедиции, которые покинули столицу порознь, чтобы не привлекать к себе внимания. Несмотря на принятые меры предосторожности, жители поселка поняли, что случилось что-то серьезное, иначе кардинал не появился бы в этих краях. Он прибыл в спортивном костюме, но его узнали — людям было хорошо знакомо это лицо старого лиса.
Первое заявление для прессы кардинал сделал прямо в Науэле, когда его эмиссары вернулись из пещеры. К тому времени местные жители шепотом передавали друг другу новость о том, что нашли человеческие останки. Факунда вызвала меня в Сакраменто.
— Говорят, это пропавшие крестьяне, те самые, кого забрали через несколько дней после переворота, помните?
Поначалу официальная версия свелась к тому, что произошел несчастный случай, — возможно, туристы задохнулись в пещере ядовитыми газами; позже всё списали на месть партизан или ссору среди бандитов, которые поубивали друг друга; наконец, под давлением общественного мнения, католической церкви и того факта, что во всех найденных черепах были обнаружены пулевые отверстия, власти объявили, что люди в пещере были казнены солдатами, которые действовали по собственному почину и без ведома командиров и просто перестарались, стремясь спасти родину от угрозы коммунизма. Виновные будут должным образом наказаны, заверили власти, делая ставку на то, что у людей плохая память и достаточно потянуть время, чтобы запутать улики.
Вокруг пещеры возвели забор и протянули колючую проволоку, чтобы отрезать путь любопытным: журналистам, юристам, международным делегациям, зевакам, без которых никогда не обходится, и, наконец, молчаливым паломникам — родственникам пропавших, — многие из них пришли издалека, неся с собой фотографии жертв. Отделаться от них обычными способами не удалось. Они встали лагерем на склоне холма и провели там несколько дней и ночей, дожидаясь, когда им выдадут останки. Представители власти вошли в пещеру, укутанные с ног до головы, в масках и резиновых перчатках, и вынесли наружу тридцать два черных пластиковых мешка, а паломники тем временем пели революционные песни, которых в этих местах не слышали уже много лет и все-таки не забыли. Эти люди хотели покончить с неопределенностью; они годами искали своих пропавших близких, надеясь, что те еще живы и однажды вернутся домой. Среди пришедших была Факунда, скрюченная артритом, но такая же сильная, как и всегда, — она стояла возле пещеры вместе с другими.
Поскольку шли дни, а шум все не утихал, правительство распорядилось провести расследование, и наконец несколько недель спустя родственникам предполагаемых жертв разрешили принять участие в опознании. Это был способ положить делу конец, удовлетворив их требования, — к тому времени судебно-медицинская экспертиза уже определила, кому принадлежали кости, но отчет был опечатан до дальнейших распоряжений.
Факунда связалась со мной, и я села в поезд до Науэля, чтобы отправиться с ней в казармы. Стояла осень, природа сменила краски, воздух был прохладен и влажен, вскоре ожидались дожди. В казармы созвали семьи местных крестьян, арестованных в первые дни военного переворота и так и не вернувшихся, — среди них были и четверо братьев, арендаторов из поместья Моро, младшему из которых было только пятнадцать. В тех местах все друг друга знали, Камило, не то что сейчас, когда сельское хозяйство индустриализировано, земли принадлежат корпорациям, а крестьян заменили сезонные рабочие, чужаки без корней. Тогда же люди были связаны кровными узами, все они появились на свет и выросли в этих краях, вместе ходили в школу, играли в футбол, влюблялись и женились промеж себя. Народу здесь жило немного, молодежь уезжала в города в поисках заработка и лучшей жизни, и стоило кому-то исчезнуть, об этом быстро все узнавали. Пропавшие были чьими-нибудь родственниками и друзьями, у них были имя, семья и близкие, которым их очень недоставало.
Мы простояли в очереди почти два часа; нас было около двадцати женщин и несколько детей, цеплявшихся за материнские юбки. Большинство этих женщин знали друг друга, их объединяли узы родства или дружбы; у большинства были индейские черты, поскольку родились они от смешанных браков, распространенных в этих местах. Тяжелый труд и бедность наложили на них отпечаток; многолетние страдания придавали им скорбный вид. Они носили подержанную выцветшую одежду, которую привозили из Соединенных Штатов и продавали на блошином рынке. Те, что постарше, и одна беременная уселись на землю, но Факунда не садилась, она стояла, неподвижная и прямая, насколько позволял артрит, вся с ног до головы в черном. В ожидании трагической новости лицо у нее застыло, но не от горя, а от ярости. С нами были два адвоката-правозащитника, присланные кардиналом, журналистка и телеоператор.
Я стеснялась своих американских джинсов, замшевых туфель и сумочки от Гуччи, я была выше ростом и белее остальных, но ни одна из этих женщин не подала виду, что заметила мою дорогую буржуазную одежду; они приняли меня как свою, нас объединяло общее горе. Меня спросили, кого я ищу, и, прежде чем я успела ответить, вмешалась Факунда.
— Брат; она ищет брата, — сказала она.
И тогда я поняла, что Аполонио Торо действительно был мне братом. Примерно того же возраста, что и Хосе Антонио, он присутствовал в моей жизни с тех пор, как я себя помню. Я молча молила небеса, чтобы не нашлось никаких доказательств того, что он убит, — в некоторых случаях неопределенность предпочтительнее уверенности. Я мечтала, чтобы Торито ушел в отшельники и поселился где-нибудь в горных расщелинах, что вполне соответствовало его характеру и знанию природы. Я не желала видеть доказательства его смерти.
Вышел офицер и прогавкал инструкции: у нас полчаса, фотографировать запрещено, трогать ничего нельзя, надо смотреть хорошенько, потому что другого шанса не представится, удостоверения личности мы должны сдать, их вернут на выходе. Адвокатам и журналистам придется остаться снаружи. Итак, заходим.
Под навесом в центре казарменного двора стояли два длинных узких стола, охраняемые солдатами. Перед нами лежали не кости, как мы полагали, а лохмотья одежды, изъеденные временем, башмаки, шлепанцы, блокнот, кошельки — все было пронумеровано. Мы медленно проходили мимо этих печальных свидетельств. Женщины, плача, останавливались перед вязаным жилетом, поясом, шапкой и говорили: «это моего брата», «это моего мужа», «это моего сына».
