Да простят мне читатели длинные отступления от хода повествования, но строка из записной книжки, давшая название предыдущей главе, рождена именно первым впечатлением от встречи с Лукиным и Романовым. Далее в записной книжке было: «Вспомнить новичков — „чечако“ и старожилов-золотоискателей Джека Лондона, выглядевших как бродяги с большой дороги, и Таманцева из „В августе сорок четвертого“, который ходил в такой замызганной, латаной-перелатаной форме, что интеллигентный капитан из комендатуры испытывал острое желание посадить его на гауптвахту».

Если бы встречали по одежке, то вряд ли Лукина и Романова швейцар впустил бы в ресторан «Метрополь». Бесформенные треухи, знавшие куда лучшие времена каэшки (так полярники называют свои теплые куртки с капюшоном), потертые, в масляных пятнах кожаные штаны, поношенные, раздавленные унты… Будто не сегодняшний и бывший начальники самой престижной в Арктике экспедиции, а лесорубы после смены. Но чего бы швейцар явно не оценил, так это того, что сия экипировка была тщательно подогнана, а посему исключительно удобна для работы. Сравнивая старожилов с «чечако», Джек Лондон имел в виду именно это обстоятельство. Одежда должна быть теплой и удобной — остальное в Арктике значения не имеет.

С Лукиным и Романовым я до сих пор не встречался и не скрывал своего любопытства. В домик Бирюкова вошли Молодость и Опыт. Оба рослые, мощные, но Молодость энергичная, пружинистая, а Опыт грузный, неторопливый. На сегодняшний день для меня это были наиболее интересные в Арктике два человека. Если Илья Павлович Романов за свои полсотни прославился как опытнейший гидролог, ледовый разведчик, начальник дрейфующих станций и «прыгающих» экспедиций, то его ученик и преемник Валерий Лукин считался «молодым и многообещающим» и лишь входил в известность. Это математики, шахматисты и поэты к тридцати годам достигают совершенства — полярники в таком возрасте карьеру только начинают. Не только в силу нашей инерции, которая поднимает руководителя на должную высоту где-то в предпенсионном возрасте, но и по объективным причинам: даже при самых блестящих способностях молодому полярнику, чтобы стать руководителем, необходим опыт, который дается только долгими и трудными экспедициями. Золотой возраст для полярного руководителя начинается после тридцати — тридцати пяти; впрочем, не припомню сколько-нибудь известного путешественника, который прославился в более раннем возрасте.

Мы сидели за столом у Бирюкова и пили чай. Разговор шел ни о чем, ко мне явно приглядывались — не самое приятное ощущение. Но вскоре я уловил, что сей разговор «ни о чем» имеет свою логику, то Романов, то Красноперов, то Лукин вскользь, между прочим припоминали эпизоды, когда «прыгающим» было плохо. Меня просто пугали! Когда я вдруг это понял, то рассмеялся — этаким непонятным смехом — и в ответ на вопросительные взгляды процитировал знаменитое толстовское: «Он пугает, а мне не страшно».

Лед разбил Романов.

— Ты что, всерьез хочешь с нами полететь? Я утвердительно кивнул.

— Мне Гербович и другие говорили, что ты вроде неплохой парень, — сказал Романов. — «Новичка в Антарктиде» ты написал в основном без брехни.

Я скромно склонил голову — в знак согласия с этой оценкой.

— Так берешь его, начальник? — спросил Романов.

— Возьмем, — сказал Лукин без особого энтузиазма, как мне показалось. — Только учтите, у нас в самолете не слишком комфортабельно.

— А ты разве не читал, что он на станциях постоянный дежурный по камбузу? — усмехнулся Романов. — Бери его по специальности.

— Это можно, — пообещал я. — Посуда, картошка, пельмени.

— Вещи с собой? — спросил Лукин. — Пошли в самолет.

Спасибо моему полярному крестному — в который раз! После первой нашей встречи на СП-15 Алексей Федорович Трешников благословил меня в Антарктиду, помог войти в замкнутый, холодно относящийся к посторонним наблюдателям круг полярников, был моим благосклонным читателем — и дал добро к «прыгунам». Совсем недавно, спустя восемь лет, Лукин признался: «Не прикажи тогда Трешников — не летать бы вам с нами на последнем ЛИ-2. Работа у нас, сами знаете, не совсем обычная, часто приходится рисковать, значит, присутствие посторонних на борту нежелательно — отвечай потом за них. Но раз сам Трешников приказал…»

Это теперь — «сами знаете», а тогда, в 1977-м, я еще не очень-то знал; то есть посадки на дрейфующий лед в моем пассажирском активе имелись, но — на ледовые аэродромы, на подготовленные, не раз проверенные взлетно-посадочные полосы дрейфующих станций. А разница между такой посадкой и первичной столь же велика, как между первым полетом летчика-испытателя и последующими полетами тех, кто принял у него машину.

Первичная посадка — это для полярного летчика звучит гордо. Не говоря уже о более ранних временах, даже в тридцатых — сороковых годах каждая такая посадка становилась широкоизвестной, вызывала восхищение — считалась подвигом, достойным высших в стране почестей. Немногочисленных полярных асов того времени, которые осмеливались садиться на дрейфующий лед (поиски экспедиции Нобиле, спасение челюскинцев, высадка папанинцев на СП-1, первые высокоширотные экспедиции), знала вся страна. Слава первопроходцам! Дорогой ценой достался им этот опыт: наставления по полетам и посадкам в Арктике, как образно сказано, печатались на типографских машинах, сделанных из обломков разбитых самолетов.

Полярный опыт, как и всякий другой, цементируется на ошибках; с годами секреты, которыми владели одиночки-асы, становились достоянием следующих поколений. И вчерашние новички, еще не ходившие в школу, когда совершали свои подвиги Бабушкин, Водопьянов, Мазурук, Козлов, Черевичный, Титлов и другие первопроходцы, начали уверенно делать то, что раньше под силу было только виртуозам.

Став массовым, подвиг уже не приковывал к себе внимания: первичные посадки на лед, каждая из которых когда-то отмечалась правительственными наградами, стали обыденной работой «прыгающих» экспедиций. «Прыгающих» — потому что в удачный день самолет совершает несколько первичных посадок, «прыгает» с льдины на льдину, а с борта самолета в свою очередь прыгают на ходу люди — Валерий Лукин и его товарищи.

Над Северным Ледовитым океаном я летал много раз; хорошо помню, что, когда это случилось впервые, я был лихорадочно возбужден — шутка ли, подо мной те самые льды, о которых столько читал и мечтал! Но с каждым последующим полетом восторженности становилось все меньше: я смотрел вниз на ледяной панцирь океана, думал о людях, которые добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком, умирая от усталости, голода и холода, и сознавал, что в моем полете — гомеопатическая доза романтики. На дрейфующей станции, куда я лечу, подготовлена превосходная ВПП, мой самолет тянут туда на эфирной ниточке, и в хорошую погоду посадка на ледовый аэродром вряд ли многим опаснее, чем на бетонированную полосу «Внукова». Конечно, все может произойти: то ли беспаспортный циклон по дороге перехватит и начнется обледенение, то ли выйдет из строя двигатель, то ли на дрейфующей станции начнутся подвижки льда и сесть будет некуда; но разве не то же самое может случиться в обычном пассажирском рейсе над Большой землей?

Как ни странно, мой самый доселе впечатляющий полет в Арктике проходил именно над землей, в полярную ночь. Был я тогда зеленым новичком, у которого любимое полярниками сгущенное молоко на губах не обсохло, все мне было в диковинку, и каждый день сулил необыкновенные открытия — состояние, обязательное для всех новичков.

Здесь я должен отдать дань уважения и вечной признательности Владимиру Ивановичу Соколову, бортрадисту полярной авиации: не будь его письма, моя судьба могла бы сложиться по-иному. Дело было так. В 1965 году я плавал на рыболовном траулере в Индийском океане и написал юмористическую повесть «Кому улыбается океан». Тропики поразили мое воображение, я размечтался о путешествии в джунгли Амазонки, в Океанию, я хотел увидеть красавиц с островов Фиджи и ступить на берег, носящий святое имя Миклухо-Маклая. И вдруг — письмо от читателя. «Вы пишете, что в Красном море и в Индийском океане хлебнули пятидесятиградусного пекла, — писал Соколов, — а не хотите ли хлебнуть шестидесятиградусного мороза?»