Лева забил разбитое окошко фанерой, мы с Мишей очистили часть комнаты от снега, а Харламов вытащил из наметенного в углу сугроба газовый баллон и задействовал плитку. Вскипятили в кастрюле снег, поели хлеба с салом, выпили кофе, согрелись, стало веселее — по крайней мере мне, так как я до того окоченел, что не оставалось сил дрожать каждой клеточкой тела.

Спасибо Сидорову! Это он перед дорогой уговорил меня обуть его валенки с унтятами и штаны на меху («инкубаторы», как их называют полярники). А я еще отказывался, зачем, мол, если через два часа будем на Ватутина. Хорош бы я был в сапогах и кожаных брюках!

Харламов довольно мрачно ходил из угла в угол.

Часов семь-восемь назад мы должны были по расчету радировать Сидорову с мыса Ватутина — и словно растворились в воздухе. Тот самый случай, когда нам, попавшим в не очень простую ситуацию, было куда легче, чем нашим товарищам: мы-то знали, что живы, а они этого не знали. Я легко мог представить себе состояние Сидорова, который отправил в путь трех старых друзей и молодого механика, а теперь мучительно размышлял, что могло с ними приключиться.

— Что, доволен? — ворчал на меня Харламов. — Материал ему для сюжета нужен… Вот и накаркал!

Другой бы на моем месте тактично напомнил Харламову, что именно он не взял радиостанцию, но я дипломатично промолчал. Не только потому что не хотел его обижать, но главным образом потому что и в самом деле был доволен: не бог весть какое, а все-таки приключение, материал сам собой идет в руки.

— И про «белую мглу» расспрашивал, и про поземку, — припомнил Харламов и убежденно повторил: — Накаркал, такое запрограммировал, что вся Северная Земля небось не работает, ищет.

Как потом выяснилось, нас давно искали на вездеходах с двух сторон: с мыса Ватутина начальник станции Лев Леонидович Добрин, а с купола — механик Валерий Шашкин. Но Шашкин тоже попал в «белую мглу» и вынужден был прекратить поиск, а Добрин со своим механиком-водителем Ивановым не раз пересекал наши следы и останавливался, теряясь в догадках, когда заметенная снегом колея неожиданно кончалась.

Между тем если мы с Череповым до сих пор были не имеющими права голоса пассажирами, то теперь стали полноправными действующими лицами. То, что нас ищут, сомнения не вызывало, в Арктике иначе не бывает, а вот как помочь товарищам в их поиске? Поземка мела с прежней силой, но стоило залезть на крышу ГТТ — и над тобой было темное чистое небо, усыпанное сверкающими звездами. И мы с Левой внесли предложение: рискнуть остатками горючего, слить его из бака ГТТ и разжечь костер.

Харламов задумался. А если поземка прекратится, на чем идти к мысу Ватутина, на святом духе? С другой стороны, этому большому энергичному человеку претило пассивное ожидание, зависимость от чьей-то помощи. Да и всем нам явно не улыбалась перспектива провести бессонную ночь в дырявом как сито домике, где дуло из всех углов и невозможно было ни толком согреться, ни тем более прилечь — спальных-то мешков мы не взяли.

— Что ж, попробуем, — решил Харламов. — Миша, ищи емкость.

Всего лишь несколько дней назад мы с Сидоровым придумали, что потерпевшие аварию будут пытаться разжечь костер, чтобы привлечь внимание поискового самолета. Но у них не было солярки — обстоятельство, не давшее возможности этот план осуществить…

— Действительно, придумали, — смеялся Лева. — Прав Харламов: Санин накаркал, наколдовал в интересах литературы. Зря, Василий Евтифеевич, ты согласился давать ему интервью.

Миша добыл из-под снега большой ржавый таз, Харламов налил в него литров пятнадцать солярки и поджег. Пламя рвануло метра на два в высоту, как раз то, что нужно, и мы бросали в него заранее подготовленные доски, пустые ящики, щепки. Уже потом кому-то из нас пришло в голову, что еще лучше было бы сколотить шест, водрузить на него фару ГТТ и вращать — такую мигалку увидели бы с разных сторон.

Но и костра оказалось достаточно: его отблески заметили ватутинцы. Как потом они нам рассказывали, у всех вырвался вздох облегчения: стало ясно, в каком направлении продолжать поиск. Не прошло и пяти минут, как в ночном небе и мы увидели что-то вроде отблесков заката («Или прожектор на станции, или фары вездехода», — уверенно и в один голос сказали Харламов и Черепов), а еще минуту спустя вдруг возник и уперся в небо прямой луч.

Сомнений не было: мы обнаружили друг друга. Мы сели в ГТТ и, мигая фарами, двинулись в сторону луча и еще минут через двадцать ясно увидели фары идущего навстречу вездехода.

Так закончилось наше первое приключение, продолжавшееся четырнадцать часов.

Одно и то же явление может вызывать у людей противоположные чувства: например, после сильного душевного волнения одни испытывают лишь усталость, другие — подъем.

Из записной книжки: «Хотя предыдущую ночь почти не спал (прощальные беседы с Васей), сна — ни в одном глазу: наше приключение оказалось сильнейшим допингом, нервная система поет и ликует. Но то, что для меня было приключением, для Харламова — досаднейший эпизод, и только: отказался ужинать и вместе с Мишей отправился в принадлежащий куполу балок — отсыпаться».

Когда на следующий день мы проходили пролив, я пожалел, что почти всю ночь бодрствовал. Но сегодня — ничуть не жалею: легли бы вечером спать — не было бы этой главки.

Долгий отрыв от внешнего мира приводит к тому, что полярники на отдаленных станциях быстро узнают друг о друге всё; даже самый изощренный и неистощимый рассказчик рано или поздно иссякает, истории и байки повторяются по многу раз, и поэтому прибытие любого путника для станции — событие. И потому, что от него можно узнать нечто новое, свежее, и потому, что ему можно рассказать то, что другие уже знают наизусть. Имеются, конечно станции балованные вниманием, престижные (черт бы побрал это модное слово — не люблю его), куда корреспондент прет навалом, чтобы отметиться, наставить во все бумаги штампов и возвестить миру, где он побывал; но мыс Ватутина к числу таких станций не относится: глухой медвежий угол, где никаких сенсаций не было и не предвидится.

И если, скажем, на дрейфующих станциях при виде непрошеных гостей чертыхаются (про себя, полярники — народ воспитанный), то в медвежьих углах им откровенно рады и принимают их с искренним гостеприимством.

Очень уютная станция, чистота — необыкновенная, как в образцовом семейном общежитии на материке. Большая кают-компания с тремя шкафами книг (лучшие растащены гостями и сезонниками — обычное в Арктике явление), два отсека жилых комнат — по две-три кровати в каждой, входишь с улицы — снимай грязную обувь и обувай тапочки. А ведь живут одни мужчины! Вот что значит традиции, Лев Леонидович Добрин начальствует здесь уже лет пятнадцать.

Историй я за ночь наслышался столько, что еле успевал записывать; многие из них вошли в повесть, в том числе потрясающе прекрасный, ароматный, как букет роз, ответ механика Н. женщине-бухгалтеру, которая приехала на несколько дней ревизовать хозяйство станции. Когда она спросила у Н., не сказывается ли на станции отсутствие женщин, тот простодушно ответил: «Нет, у нас есть стиральная машина, сами стираем».

Начну с двух полярных одиссей, достойных пера Джека Лондона.

На одном из Красноармейских островов, входящих в Северо-Земельский архипелаг, на полярной станции произошел такой случай. Механик из-за чего-то перессорился с товарищами, страшно на них обиделся и ночью ушел, взяв с собой немного еды, нож и будильник. Дело происходило в марте, начинался полярный день, в поиски включились извещенные полярные станции, даже вертолеты — но тщетно, строптивого механика не нашли и сочли погибшим. А между тем он был жив и вполне здоров, и пошел он не куда глаза глядят, а по заранее намеченному адресу — к мысу Песчаному, где находилась полярная станция. А это километров сто пятьдесят по дрейфующим льдам и лежащим на пути необитаемым островкам! Пусть чудак, пусть строптивый, но — сто пятьдесят километров в одиночку по Арктике! Когда уставал, садился, заводил, чтобы не замерзнуть, будильник и часок отдыхал. И вот через сколько-то дней вваливается он на Песчаный — и секрет открывается: шел он к знакомой поварихе, у которой надеялся найти утешение. Дальнейшего не знаю, вроде бы жив-здоров и по сей день. Чем не сюжет? Любовь к жизни… или к поварихе? Впрочем, разве не бывает, что это одно и то же?