«Формалисты… поднялись (как мы видели и еще увидим, очень по-разному) над уровнем современной им филологии… Наша филология в целом, к сожалению, не поднялась на этот уровень вплоть до наших дней» (с. 41, 42).
Выходит так, что после деятельности Брика и других авторов ничего не сделано за многие десятилетия развития советского литературоведения и советского языкознания: отрицается все (труды академиков В.В. Виноградова, М.Б. Храпченко и многих других), деятельность Ю. Тынянова, оказывается, до сих пор «все еще не может осмыслить наше академическое литературоведение»; автор выражает возмущение по поводу нежелательного, как ему кажется, развития науки о поэтическом языке; по его мнению, языковеды и литературоведы повинны в «неблагодарности 70-х годов по отношению к 20-м» (с. 40).
Автор возмущен и тем, что
«об ошибках формального метода написано столько неверного, бездоказательного и, главное, бесперспективного… не меньше бессодержательного напечатано и по поводу структурализма» (с. 41).
Огульное отношение к достижениям советского литературоведения («Литературоведы активно обсуждают проблемы „типологии социалистического реализма“, но „без какой-либо конкретной связи с данными, возможностями и задачами лингвистической поэтики“» – с. 54), к попыткам осмыслить стиль эпохи (с. 55, 56) приводит автора к риторическим сентенциям, не подкрепленным каким-либо конкретным материалом, который свидетельствовал бы о наличии некоторых тенденций в развитии науки о поэтическом языке, в развитии языка художественной литературы. Вместо анализа речевого материала – абстрактные рассуждения о трех ступенях изучения поэтического языка (с. 82 – 86). Более того, вместо объективных наблюдений над достоверным материалом (развитие языка поэзии нашего времени на протяжении многих десятилетий советской эпохи) в работе В.П. Григорьева – схоластические споры о понимании того или иного слова, сопровождающиеся обращением к аргументации деятелей прошлого: Роман Якобсон (с. 30, 47, 35 др.), В. Хлебников (с. 44, 72 и др.) и др., бесконечные ссылки на образцовый почерк определенной группы поэтов: А. Белый, О. Мандельштам, Б. Пастернак, В. Хлебников. На страницах пространной статьи встречаются страстные тирады в защиту В. Хлебникова:
«странные для обывателя, „неязыковые“ для историка литературного языка и „избыточные“ для прямолинейного эстетика хлебниковские поиски были необходимы не только ему для его работы в РОСТА, для сверхповести „Зангези“ и для полного выявления его поэтического таланта, но и всему поэтическому языку, в развитии которого „полюс простоты“ и узко понимаемой глубины стал в начале века грозить „полюсу сложности“ полной атрофией, а тем самым грозил нарушить необходимую обществу эстетическую биполярность» (с. 59).
Выходит так, что никто на протяжении многих десятилетий не смог подняться до уровня, необходимого для того, чтобы осмыслить поэтические поиски В. Хлебникова, которые предопределили поэтический язык; выходит так, что историкам литературного языка, литературоведам не стоило ничем иным заниматься, как только стремиться к познанию того, что вышло из-под пера Хлебникова?! Автор указанной статьи назойливо подсовывает читателю то, чему он поклоняется, маскируя это неприкрытым нигилистическим отношением ко всему тому, что было сделано в советской литературе и науке о языке художественных произведений после В. Хлебникова.
Странная статья ответственного редактора сборника предопределила идейную направленность и многих других статей этого издания, а также расчеты на продолжение такого рода изданий, о чем красноречиво сказано в «Предисловии» (с. 5). Статья В.В. Иванова «Проблема именного стиля в русской поэзии XX в.» также обращена в прошлое; автор уходит от всего того, что, так или иначе, касается языка современной поэзии. Анализ именных конструкций (к тому же весьма поверхностный, терминологически спорный – что это за «именной стиль»?) не выходит за пределы творческих связей, влияний определенной группы поэтов (М. Цветаева, Б. Пастернак, А. Ахматова, О. Мандельштам). Даже поверхностные наблюдения над эстетическими свойствами именных конструкций имели бы, несомненно, больший резонанс, если бы в сферу изучения были включены другие поэты, – тогда бы стала вырисовываться объективно, а не субъективно очерченная традиция в сфере поэтического творчества.
Конкретные положения, вытекающие из материала языка писателя, строятся опять-таки на произведениях литературы начала XX века. Интересная с точки зрения методики анализа текста, обширная (100 страниц) статья Н.А. Кожевниковой посвящена языку и стилю произведений А. Белого. И в этой работе идеи А. Белого превозносятся: выражается сожаление, что они не получили развития в свое время, и утверждается, что они питают современную науку (с. 137). Автор статьи восторженно относится к работе по изучению языка произведений А. Белого, и все творчество этого писателя воспринимается, как «огромный эксперимент» (с. 143). Но было бы весьма полезно для выяснения «проблем лингвистической поэтики» вести наблюдения в сфере эксперимента над языком современных писателей: творческая перспектива на протяжении деятельности писателей старшего и младшего поколений помогла бы прояснить темные пятна в науке о языке словесно-изобразительного искусства. Наблюдения автора над целым рядом поэтических средств (инверсия, повторы, метафоры и др.) представляют интерес, но они не проблемны: нет перспективы их творческой «жизни» на протяжении большого отрезка времени, причем такого времени, в которое происходит борьба советского народа за укрепление силы и могущества своей Родины.
Ориентация на поэтическое мастерство А. Белого в известной мере определила фрагментарность тех «находок», которые дают представление о вкладе А. Белого в развитие поэтического языка; это причастия на -ши, -вши, слова серии цветообозначений (черный, желтый и др.), диалектно-просторечные элементы (бунить, гагакать, мизикать, бубанить; мозго-пятый, блекавый и мн. др.), сочетания типа распепешились щеки, тяпляпился нос, громко бахонит, керкает кашлем и др. – все это то, что трудно признать как моменты, определившие развитие поэтического языка.
Статья В.Н. Топорова, внушительная по размерам (100 страниц), посвящена изучению творчества малоизвестного поэта начала XX в. графа В.А. Комаровского, кончившего свою жизнь в психиатрической лечебнице во время буйного приступа. В.Н. Топоров с большим вниманием подходит к характеристике стихов этого поэта; стихи его рассматриваются как «достижения русской поэзии начала XX в.» (с. 236); время деятельности В. Комаровского для В.Н. Топорова – это «замечательнейшая в истории русской поэзии эпоха» (там же). Автор статьи сознательно навязывает читателю материал, уводящий его в область прошлого: это указание на публикации, касающиеся родословной Комаровских, на отношение к фрейлине царского двора, на пребывание в Царском Селе и т.п. (с. 243 – 250). Поэзия Комаровского, по словам автора статьи, –
«настолько самостоятельна и оригинальна, настолько дистанциирована, что вполне понятна известная неопределенность позиции и места Комаровского в поэзии начала века» (с. 256).
Величие стихов этого автора в какой-то мере предопределяется его связью с творчеством А. Ахматовой, О. Мандельштама (с. 257 и след.)
Уход в бытийность, в личностный мир богато иллюстрирован пространными выдержками из стихотворений Комаровского. Тенденциозность всего того, что связано с обращением к стихам указанного поэта, раскрывается в заключительных строках автора статьи, для которого наследие Комаровского «предвосхищает позднейшие открытия теоретической поэтики» (с. 309). Но что же он предвосхитил, об этом умалчивается в статье, вместо этого даются тексты, сопровождаемые назойливостью внушения: перед вами великий, но забытый поэт.
