Лампочка внезапно начинает мигать. Воздух сгущается, грудную клетку сжимают свинцовые клещи, в ушах частит взбесившийся пульс. Боковым зрением генерал замечает мечущиеся вокруг него тени. Волосы на затылке встают дыбом, по позвоночнику градом катится пот.

— Чертовщина какая-то, — тряхнув головой, севшим голосом бормочет Одинцов и пятится назад, отрывая взгляд от стены и уставившись себе под ноги.

— Что с телами будем делать, генерал? — сквозь нарастающий гул прорезается отрезвляющий голос.

Рядовой, доставивший в камеру Марию Демори, обходит Одинцова справа и встает рядом. Оба какое-то время молчат, глядя на истекающих кровью покойников.

— Крылья видишь? — сухо спрашивает генерал, показывая пальцем на стену.

— Нет, только кровь, — спустя несколько секунд отвечает солдат и возвращает вопрос. — А вы?

— Померещилось, — нехотя отзывается Одинцов.

— Ну да, жуткое зрелище, — заметно нервничая, соглашается рядовой.

На самом деле в мертвецах нет ничего пугающего. Труп — это просто труп. За свою жизнь генерал видел их столько, что давно перестал испытывать какой-либо дискомфорт.

Тем не менее на этот раз все иначе. Убить, выполняя приказ и получить глубокое моральное удовлетворение ему довелось впервые. Возможно, причина разгулявшейся фантазии кроется именно в этом. Новый опыт и новые ощущения с проблесками проснувшейся совести. Все-таки получать кайф от убийства — это неправильно, если ты не патологический маньяк-серийник.

— Так что с телами? — снова влезает в его мысли неугомонный боец. Генерал раздумывает ровно минуту, взвешивает все за и против, просчитывает возможности и последствия. Приняв решение, он чувствует, как настроение стремительно ползет вверх. Ему сегодня определённо фартит.

— Головы заморозить, остальное сжечь, пепел поместить в урны и оставить до дальнейших распоряжений.

— Головы-то зачем… — растерянно бормочет побелевший, как мел, солдат.

— Отправим в центральный офис Корпорации, — поясняет Одинцов. — Так сказать, памятный дар в знак дальнейшего сотрудничества и партнёрства.

Некоторое время спустя

Диана

Нырнув в лабиринт бесконечности, я растворяюсь в ощущениях невесомости, умиротворяющего покоя и абсолютной тишины. Здесь нет земного протяжения, хаотичных мыслей и пугающих звуков. Нет боли, страха, смерти и потерь. Здесь нет меня. Я часть чего-то большего, совершенного, непостижимого и пронзительно-прекрасного. Я — всё и одновременно ничто. Мне хорошо, легко и спокойно. Я свободна от воспоминаний, чувств и желаний. Я — везде и нигде, и не хочу обратно…

Но что-то происходит, неуловимо меняется. Стены лабиринта сужаются, покрываясь паутиной трещин. Затем появляются скрежещущие звуки, запахи, обрывки воспоминаний.

Нет. Нет. Я хочу остаться.

— Она приходит в себя, — откуда-то издалека доносится незнакомый голос.

— Выйди, — кратко и строго отвечает другой.

Меня тут же неподъёмной тяжестью тянет вниз, безжалостно бросает в ненавистное тело, запирая в нем, словно в клетке. Рваный вдох, резкий выдох, гулкие удары сердца, шум кровотока в венах, горький вкус на губах, колющие спазмы в онемевших мышцах. Я снова дышу, слышу, различаю запахи, чувствую боль. Существую….

Вот только — зачем?

Пошевелив рукой, резко распахиваю глаза. Чеерт. Кажется, поторопилась. Затылок пульсирует, дневной свет раздражает зрительные рецепторы, изображение плывет и распадается на белые точки.

Прищурившись, пытаюсь сфокусировать взгляд на мужчине, но вижу только размытый силуэт, чеканным шагом приближающийся к кровати.

— Диана Дерби? — спрашивает на чистом русском.

— Да, это я, — хриплю, с трудом различая собственный голос.

— Вы способны воспринимать информацию? — мужчина останавливается в метре от кровати.

Жесткий бескомпромиссный тон, строгий костюм, генеральская выправка, твердая уверенная походка, бросающаяся в глаза скупость мимики и жестов. Передо мной либо военный в высоком звании, либо представитель политических структур из высшего эшелона власти, но точно не один из тех, кто рассыпается обещаниями лучшей жизни с экранов телевизоров и городских билбордов.

— Да, — с трудом шевелю губами, чувствуя, как внутри нарастает паника.

— Что вы помните? — мужчина задает конкретный и четкий вопрос.

— Кто вы? — обратив внимание, что он не представился, осмеливаюсь задать встречный.

— Это неважно. Мы разговариваем в первый и последний раз. Личный визит — вынужденная необходимость, а не моя инициатива. Дальше вами будет заниматься другой человек, — сухо отвечает незнакомец. — Однако он не владеет необходимой информацией и не сможет в полной мере прояснить сложившуюся ситуацию. Чтобы наш диалог сложился максимально конструктивно, кратко и плодотворно, мне нужно понять, какие данные сохранились в вашей памяти, — терпеливо разжевывает он, делая скидку на мое расшатанное состояние.

— Какой промежуток времени вас интересует? — пытаюсь собраться с мыслями, но это чертовски сложно, потому что в голове полнейший хаос.

Я до сих пор не верю, что происходящее не околосмертный бред, но заторможенность реакций и эмоций указывает на действие сильнейших психотропных препаратов. А значит, я действительно жива.

— Вы помните, как садились в вертолет? — мужчина сокращает временные рамки до финальных событий.

— Да.

— А при каких обстоятельствах?

— Да, — рассеянно киваю я, приподнимаюсь на подушках. Грудную клетку обжигает острой болью. — Черт… — выдыхаю, ощупывая ноющие ребра, заодно замечая, что одета в шелковую брючную пижаму. Я не голая, и этот факт однозначно радует.

— Это из-за ремней безопасности, — поясняет собеседник. — У вас сломано три ребра и трещина на правой ключице. Постарайтесь не делать резких движений.

— Я отчетливо помню ракетную атаку, и как начал падать вертолет, — выдаю на удивление длинную фразу.

— Очевидно, что он не упал, — мужчина придвигает к кровати стул, садится, внимательно изучает мое лицо и только потом продолжает: — Один из двух двигателей был поврежден, но пилот сумел восстановить равновесие, снова набрал высоту и прибыл в пункт назначения. Посадка была жесткой. Выжить удалось только тебе.

Выжить удалось только тебе, эхом проносится в голове. Дыхание перехватывает, горло сжимает невидимой удавкой.

— Я не понимаю, как это возможно… — скриплю прерывистым голосом.

— Тебе и не нужно понимать, — таинственный визитер незаметно переходит на «ты». — Я озвучиваю факты. Твое дело — принимать их или подвергать сомнению. Дополнительных объяснений не будет. Это понятно?

— Да, — снова киваю, как болванчик, и нервно сжимаю кулаки. — Что с остальными вертолетами? — спрашиваю, задержав дыхание. Мышца, перекачивающая кровь, не бьется, пока я мучительно долго жду ответ.

— Воздушное пространство засекреченного объекта, название которого ты обязана забыть и никогда больше не упоминать, покинул только один вертолет, — ровным тоном сообщает незнакомец. — Остальные, согласно полученному приказу, уничтожены.

— Я вам не верю, — слышу свой отчаянный стон. Боль в сломанных ребрах кажется никчемной на фоне той, что разрывает сердце.

— У меня нет цели вводить тебя в заблуждение, — заметив отразившийся на моем лице ужас, мужчина участливо протягивает мне бутылку с водой. Беру на автомате, подношу к губам и застываю в окаменевшей позе, так и не сделав ни одного глотка.

Закрываю глаза, лихорадочно вспоминая огненный ад, летящие в небо ракеты, взрывы, грохот, разлетающиеся обломки, черный дым, и ни одной мысли о чудесном спасении. Я понимала, что шансов выбраться нет и смерть неизбежна. Военные генерала сняли с вертолётов все, что могло препятствовать их целям: и вооружение, и средства защиты. Они превратили мощные боевые машины в легкодоступные мишени и открыли огонь…