— Эх, Тихон, Тихон, как же ты, братец?! — горевал Овчаров, когда на следующее утро староста доложил о несчастии.

— Вестимо, вина перепил, барин!

— Однако ж все его пили и живы остались, один он помре!

— Можа, съел чаво?

— Может, и съел… — крепко задумался Павел. — Вот что, Леонтий! Принеси-ка мне ту бутылку, что он пил, там ведь вино осталось?

— Можа, пара капель…

— Да он в Австрии мог оного венгерского по несколько кряду бутылок выпить — и ничего, на ногах держался, а тут с одной окочурился! — недоумевал Овчаров, и в душу его закрались подозрения. Он решил показать бутыль аптекарю на предмет нахождения в ней яду.

Старый Лейба подтвердил, что в вино добавили яд, но какой в точности — утверждать не мог.

— Ежели препарировать тело, тогда понятнее станет, что за отрава, — приподнял чуть запотевшее пенсне аптекарь.

Да уж поздно, Лейба! Похоронили вчерась Тихона, да и кто за подобное возьмётся? У лекарей операций и без нас довольно. Городские госпиталя ранеными и больными переполнены.

— И то, правда, — тяжело вздохнул Лейба, получая от Овчарова золотой.

Павел не стал поднимать шума, но к Кшиштофским заехал. Узнав о приключившейся беде, поляки искренне опечалились.

— Ума не приложу, как яд оказался в запечатанной бутылке?! — сокрушался пан Хенрик.

— Стало быть, и остатнее венгерское может быть отравлено?

— Уже не может, — философски усмехнулся пан Владислав. — Мы с Хенриком вчера за картишками всё наше токайское допили и, как видите, живы-здоровы.

— Всё?! — не то удивился, не то испугался Павел.

— Его оставалось-то две бутылки! — пожал плечами Кшиштофский-старший.

— Однако ж прескверная история, доложу я вам, — покачал головой Овчаров.

— Не имел намерения прежде вам говорить, но раз уж такое случилось… — многозначительно кашлянул пан Владислав и рассказал без утайки об анонимном, писанном по-французски письме и человеке, его доставившем.

— Значит, никто его допрежь в наших краях не видывал?

— Никто, — покачал головою старик.

— А мой новый конюх, что к вам заезжал, часом, не походил на него наружностью?! — неожиданно осенило Павла.

— Надо расспросить дворецкого, может, он что припомнит, хотя я уж спрашивал его…

Казимир не мог положительно утверждать о сходстве конюха и письмоносца, однако под настойчивым допросом барина и гостя вспомнил, что человек, приехавший с запиской Павла и забравший токайское, не хотел себя обнаруживать, отводил то и дело взгляд, говорил невнятно, беспрестанно кашлял, да и шапка у него была больно затрапезная, с торчавшими во все стороны клочьями и вот так на лоб натянута, — показал, как сидела на конюхе шапка, Казимир. Поблагодарив соседей, Овчаров поскакал назад. Он придумал обыскать устроенное при конюшне обиталище Лёвушки и с этой целью попросил Леонтия вызвать того к себе.

— Потолкуй с ним, елико можно долее, покамест сам не приду к тебе! — объяснил предстоящую диспозицию Павел. В комнате конюха он без труда отыскал неоспоримые улики— пузырёк со следами темноватой жидкости, спрятанный под кроватью в пустом ящике из-под дуэльного гарнитура; уложенные в стопку французские и богослужебные книги, одна из которых — роскошно оформленный, в дорогом окладе молитвенник — была раскрыта на самой середине, а главное — висевшую на гвозде ямщицкую шапку грубой овчины с вылезшими клоками, кою подробно описал Казимир.

— Ага! Стало быть, на конюшне служим, романы французские почитываем и Бога не забываем! — взяв молитвенник, победоносно воскликнул он и обернулся. Прямо на него с тесаком наперевес надвигался Лёвушка…

Почувствовав неладное в неожиданном приказе старосты явиться, новоиспечённый конюх, наперёд как идти, заткнул за пояс тесак и, зарядив пистолеты, заложил их за голенища. К тому же перепуганная происшедшим Настасья давеча предупредила его, что барин, подозревая отравление Тихона, забрал пустую бутылку и уехал в город.

Придя к Леонтию и не обнаружив там Павла, он понял, что допустил промашку, и опрометью кинулся к себе.

— Не забываем, мил человек, не забываем! А тебе что за нужда по чужим вещицам шариться?! — подходя всё ближе, злобно щерился Лёвушка.

— Гляжу, не с пустыми руками говорить со мной вздумал! — не чаял столь скоро лицезреть конюха побледневший Павел.

— Инако твоё благородие меня и слухать не станет! — выбросив вперёд руку, сделал он резкий выпад.

Овчаров отскочил назад, и клинок не достал его. Конюх повторил попытку, но Павел, прочитав его замысел, увернулся и на этот раз. Тогда тот бросился на него, пытаясь нанести удар сверху, но, не рассчитав силы замаха и тесноты помещения, запнулся о ножку стола и с громкими проклятьями повалился на пол. Выхватив спрятанный в голенище пистолет, он сделал прицельный выстрел. Овчаров покачнулся, но на ногах устоял. Чиркнув по серебряной пластине оклада, украшавшей кожаный переплёт молитвенника, коим Павел прикрывал, как щитом, грудь, пуля прошла выше и застряла в левом плече.

— Молись, женишок! — вытащив второй пистолет, поднялся во весь рост Лёвушка.

В это мгновение Павел швырнул тяжёлую книгу в физиономию конюха, а сам, держась за кровоточащее плечо, выскочил за загородку. Оказавшись возле стойла волновавшегося Бурана, здоровой рукой ухватил он торчавшие в сене вилы и, орудуя ими как гладиатор трезубцем, враскачку пятился к противоположной стене конюшни, где располагались ворота, тогда как опомнившийся от неожиданного удара противник с пистолетом в вытянутой руке медленно наступал на него. Эквилибристика с вилами и движения Павла мешали Лёвушке, и он медлил с выстрелом, ожидая момента, когда ослабевший противник упрётся спиной в закрытые ворота конюшни. Это понимал и истекавший кровью Овчаров. Когда до ворот оставался шаг, из последних сил метнул он навстречу конюху вилы и рухнул на пол в полном изнеможении. В ту же секунду грянул выстрел, и он почувствовал лёгкий ветерок, просвистевший над головой. Дым от выстрела рассеялся. Сквозь застилавший глаза туман он увидал хрипевшего на спине Лёвушку с распахнутым ртом и пузырившейся кровью на помертвелых губах. Вилы вонзились ему в горло…

— Ну как ты, Павлуша?

Услышав голос Анны, он повернул голову и приоткрыл глаза.

— Да, кажись, живой, — глухо пробормотал он и, собравшись приподняться, ощутил резкую боль в предплечье.

— Лежи смирно, милый, у тебя плечо раненое. Доктор сказывал, кости целы, пострадала мякоть одна.

— Теперь уж вечер?

— Утро на дворе. Вчерась, как пулю удалили, ты тотчас уснул.

— Кто нашёл меня?

— Леонтий. Кликнув мужиков, он побежал к конюшне. Когда ворота отворили, всё уж кончено было. Тебя наскоро перевязали и перенесли в кабинет. Вскорости из Вильны приехал уведомлённый мною его превосходительство генерал Чернышёв и привёз с собою лекаря. Тот промыл рану и извлёк пулю. Вот она, полюбуйся! — Анна поднесла к глазам Павла круглый кусочек свинца.

— А ведь ежели б не упал, пулю пришлось извлекать из головы моей! — бескровными губами пробормотал он.

В эту минуту за дверью раздались шаги, послышался звон шпор, и в комнату вошли Чернышёв с Пахомом. Оба с мороза, с раскрасневшимися и сияющими довольством лицами.

— Ну-с, как наш удалец-молодец?! — лукаво щурясь, спросил Чернышёв.

— Иду на поправку, господин генерал! — приободрился Павел.

— Превосходно, Овчаров! Иного ответа и не ожидал!

— Каковы известия из армии?

— На Новый год выступаем. Я же, с высочайшего соизволения, замыслил рейд вверенной мне кавалерии по тылам неприятеля. И, ежели Богу будет угодно, намереваюсь захватить Мариенвердер[92] и выйти к берегам Вислы, а посему немедля отбываю. Полагаю, в моём отряде служить изволите?

— Иного поприща для себя и не мыслю, ваше превосходительство! — подчинился неизбежному Павел.

— Весьма рад, подполковник! A propos! О вашем ранении я донёс государю. Его императорское величество желает вам благополучного выздоровления и возвращает вам имение. Ваша закладная выкуплена, а проценты по ней уплачены. — С торжествующим видом Чернышёв достал из портфеля вожделенную бумагу и отдал её Павлу. — Опричь оного, — голос его достиг эпического звучания, — воспитанница ваша отроковица Акулина господами Давыдовыми уступлена вам будет. Об том его сиятельство граф Аракчеев изволил меня уведомить.